Непонятно было только, почему для устранения одной-единственной женщины негодяю понадобилось организовывать авиакатастрофу? И каким образом ему удалось сделать так, что несчастный Благин уронил свой самолет на крыло «Горького»? А главное: как теперь вызволить Анну, доказать ее невиновность?
Стебельков, с которым Николай успел встретиться до отъезда на отцовскую дачу, сообщил, что следствие по делу кинодокументалистов пока идет, но скоро должно завершиться: почти ото всех подозреваемых получены признательные показания. Коля сунул Ивану Тимофеевичу довольно пухлый конверт с деньгами, и тот долго благодарил его. Скрябин заручился также обещанием Стебелькова немедленно сообщать ему все новости о судьбе кинодокументалистов и не сомневался, что обещание свое тот сдержит. Увы: по окончании следствия, после передачи материалов в Особое совещание НКВД, где решения выносились без проволо́чек и не отличались разнообразием, приходилось ожидать только одной новости: о расстрельном приговоре для красавицы-кинооператора и ее товарищей.
Когда на следующий день Николай возвратился домой, он первым делом распахнул свой гардероб и вытащил оттуда чемодан, набитый книгами. В чемодане этом находился и фотографический альбом Колиной бабушки, а в нем – склеенная из обрывков Аннина фотокарточка. Скрябин хотел еще разок взглянуть на неё, однако альбом в его руках раскрылся так, что снимок красавицы оказался к юноше обратной стороной. А на противоположной странице Николай увидел ту заметку: о крушении аэроплана в 1911 году. И теперь он как следует разглядел фотографию, которая её сопровождала.
Июнь 1935 года. Москва. —
Июнь 1923 года. Ленинград
Весна закончилась, и началась летняя экзаменационная сессия. Связанные с нею заботы на время отвлекли Николая и Мишу (не вполне осведомленного об истинном положении дел: его друг не стал рассказывать ему о Стебелькове) от предпринятого ими расследования. По крайней мере Михаил был искренне уверен в том, что отвлекли. Да и то сказать, дело «Максима Горького» с самого начала обещало зайти в тупик, поскольку для его раскрытия требовались чрезвычайные меры и чрезвычайные же возможности.
Правда, было обстоятельство, благодаря которому возможности Скрябина и Кедрова могли в скором времени расшириться, но – ненамного. А пока с утра до ночи Николай и Миша пропадали то в аудиториях, то в библиотеке университета. Или сидели дома, обложившись учебниками и тетрадями, с тяжестью в головах, с мелькающими перед глазами печатными и рукописными строчками.
Правда, Коля раз пять или шесть пропадал куда-то на полдня или даже больше, но всякий раз отговаривался тем, что за учебниками забыл о времени, и Миша ему верил. На самом же деле Скрябин в течение этих отлучек либо звонил по телефону из какой-нибудь будки на улице (не желая пользоваться аппаратом в своей комнате), либо шел в Ленинскую библиотеку, где штудировал подшивки газет за последние тридцать лет. Правда, не все газеты интересовали его: только те, даты выхода которых относились ко времени крупнейших воздушных катастроф.
Так всё шло до самого конца июня, а двадцать восьмого числа, в четверг, сдав последний экзамен за первый курс, Николай снова отправился на отцовскую дачу.
– Интересно, – сказал Колин отец, – кто тебе удружил с таким направлением на практику? Если хочешь, я это выясню.
Они вновь сидели на той же скамейке, где беседовали в прошлый раз; только теперь солнце уже закатилось, вокруг них зудели комары, и в сумерках Коля почти не видел папиного лица.
О месте своей летней практики юноша узнал еще месяц тому назад, когда утром 26 мая его и Мишу Кедрова вызвали в деканат юридического факультета МГУ, где им вручили по листу плотной бумаги с круглыми гербовыми печатями.
– Нет, – Николай взмахнул рукой, то ли отгоняя комара, то ли отметая саму возможность подобного выяснения, – не надо. Такая практика – мечта любого студента-юриста.
В МГУ пришли два запроса с Лубянки: студенты Скрябин и Кедров вызывались для прохождения летней практики в НКВД СССР. На университетское руководство это произвело впечатление: первокурсникам обычно предлагалось практиковаться в народных судах и районных отделениях милиции.
Отец глянул на Николая с сомнением.
– Неужто тебе не интересно?.. – начал было он, а затем умолк на полуслове, посмотрел на своего отпрыска испытующе и только покачал головой.
– Лучше скажи мне, – проговорил Николай, – удалось ли что-нибудь узнать о другом?
– А, о девочке – Коровиной Тане? Представь себе, это оказалось труднее, чем я думал. Ты же просил навести справки негласно. Так вот, примерно двадцать разных людей мне сообщили: она погибла вместе с родителями. И если бы ты не заверил меня, что самолично ее спас, я бы им, пожалуй, поверил. Но, в конце концов, истина выплыла наружу. Пару дней назад я через десятые руки получил сведения, что в Морозовскую детскую больницу, в ожоговое отделение, восемнадцатого мая была доставлена девочка примерно пяти лет, по описанию – точь-в-точь твоя крестница. В регистрационный журнал ее не записали, зато поместили в специальный бокс и уход за ней обеспечили отменный. Так что она идет на поправку.
– А навещает ее кто-нибудь?
– Представь себе, да. Сейчас скажу – кто. – И Колин отец полез в нагрудный карман рубашки за листком бумаги – но полез как-то нарочито, словно в действительности не нуждался ни в каких вспомогательных записках.
«Неужто к ней пустили бабушку?» – успел подумать Николай. Но всё оказалось не так.
– Это ее родственник, – проговорил сановный дачник, вытащив из кармана шпаргалку, – дядя, кажется. Он – не последний человек на Лубянке. Григорием Ильичом его зовут, а фамилия его – Семенов.
– Дядя… – шепотом повторил за ним Коля.
Лицо его побелело и исказились, но не от злобы, нет: на миг оно сделалось лицом маленького мальчика, лет шести с половиной на вид.
Звонок в дверь раздался в половине второго дня 27 июня 1923 года, когда юная нянька только-только закончила кормить шестилетнего Колю обедом. Сквозь пурпурные атласные шторы, которыми завешены были выходившие на южную сторону окна, пробивался приглушенный, струящийся зноем свет. Половина мебели белела полотняными чехлами: хозяйка с внуком на следующий день должны были выехать на дачу. Их домработница уже отправилась туда – приготовить всё к их приезду, и забрала с собой Вальмона. Вероника же Александровна перед отъездом наносила визит аптекарю, жившему на другом конце города; тот исполнял для неё какие-то особые заказы. Так что в четырехкомнатной ленинградской квартире на Каменноостровском проспекте в этот час не было никого, кроме Коли и его няни.
