Он не знал, долго ли длился этот кошмар. Чаша скрылась под черной, тяжко дышащей массой. Сколько на ней было шаров, уже не имело значения. Из выпотрошенного нутра погибшей урны выскользнула горстка темных и светлых задохликов, и все замерло.
Голосование совершилось. Все было кончено.
То есть было, конечно, еще много всякой суеты. Несколько багровых шаров сбежали с весов и ни с того ни с сего накинулись на ближайшего служку, мгновенно обратив в пепел здоровенный кус мантии у него на спине вместе с капюшоном и клоком волос на затылке. Маги, опомнившись, отогнали злобных тварей. Те прыснули в стороны, и паника охватила толпу. Депутаты-провинциалы давили друг друга в дверях, где-то на ярусах сидений затрещало ломающееся дерево. Борун отстраненно наблюдал, как пролетающий мимо шар вдруг остановился, завис в воздухе, задышал, запульсировал и, словно приняв решение, уверенно двинулся прямо к его лицу. «Сейчас я стану пеплом», – подумал за него кто-то чужой, и Борун, ко всему равнодушный, даже не стал закрывать глаза. Потому и увидел руку – хрупкую, легкую руку, в которой телесными остались разве что глубокие складки кожи. Рука ловко сцапала шмат багровеющей тьмы. Без усилий собрались в кулак пальцы. Короткий визг – и нет сгустка, только грязно-серый жирный пепел хлопьями да вонь мясного гниения. Борун посмотрел выше. Над ним склонился Тринадцатый, тот самый жалкий старик. Его отрешенное лицо смягчалось сочувствием. Борун убил бы его, если бы мог чего-то желать сейчас.
– Это мертвые, – объяснил старик, хотя Борун ни о чем его не спрашивал. – Их голоса. Они избрали вас, понимаете?
Борун хотел, чтобы его оставили в покое. Поэтому он кивнул. Рука Тринадцатого дернулась, жест был отчаянный, бессильный.
– Я ничего не могу поделать, понимаете? Я бы не допустил вашей казни в случае проигрыша. Но это – это не люди, понимаете, не голоса людей! Тут другое! Мы переловим их, задержим. У вас будет немного времени. Может быть, ночь. Чтобы проститься, понимаете?
Борун опять кивнул, с досадой. Старик раздражал его, мешал ничего не хотеть.
– У вас есть семья?
Борун встал. Все кончено, пора уходить. Но уйти не смог, что-то придавило плечи, пригвоздило к полу.
– Тише вы, остолопы, – грустно сказал старый маг, и давление ослабло.
– Слушаемся! – дружно грянули над головой стражники.
Тринадцатый вновь смотрел Боруну прямо в лицо, шарил по нему своими выцветшими глазами, пытаясь дозваться ответного взгляда.
– Нельзя покидать дворец. Вам придется вернуться в тюрьму. Они будут рваться за вами, будут искать, преследовать. Там город, люди – слишком опасно.
– Ненавижу, – тихо и очень отчетливо выговорил Борун.
Маг кивнул. Они были сейчас будто два заговорщика – вдвоем, совсем одни в центре хаоса, – будто два хранителя одной сокровенной тайны, намертво спаянные бесплодным бешенством одного и бессильным пониманием другого. И не было у Боруна во всей его жизни никого ближе, чем этот старик, враг, которого он ненавидел.
– Будьте вы все прокляты.
Тринадцатый знал. Он знал про него все. И лишь печально улыбнулся:
– Это ничего.
И Боруна увели.
– Вот ведь беда какая! Ну народ, а? Твари неблагодарные! Ты к ним со всей душой, обхаживаешь, добро им делаешь... Нет, чем отплатили, а? Хитры людишки, пройдошливы, ничего не скажешь.
Ящер вольготно развалился в кресле. Впрочем, сейчас в его облике почти не проглядывали черты рептилии. Худая шерстка распушилась, глазки поблескивали, и заостренная физиономия с подергивающимся носом определенно была мордочкой жестокого и опасливого зверька. Едва отскрежетал засов и затихли за дверью шаги тюремщиков, он возник на своем любимом месте за столом и с тех пор, не закрывая пасти, жевал и костерил избирателей. Разразившаяся трагедия не лишила его ни бодрости, ни аппетита. Борун окаменело смотрел, как исчезает за частоколом зубов последняя в его земной жизни трапеза, как весело льется в складчатую глотку вино, кубок за кубком. Сам он не проглотил ни крошки, ни капли. И чувств никаких не было. Если бы еще убрать это, этого... Этот голос. Борун очень устал, а голос мешал ему отдохнуть.
– Тут ведь как вышло... В дальних краях народ плохо голосовал, неохотно. Боялись, чурбаны деревенские. Больно дело непривычное. Ну и мы в провинциях особо не усердствовали, знали, что толку не будет. Столица – дело другое, тут все решалось. Тут и люди Кромовы по дворам ходили, за тебя агитировали. А чтоб простолюдье не отпиралось, придумали вознаграждать избирательскую, так сказать, активность. Проголосовал – получи монету. Поверишь, в очередь к урне выстраивались, не отгонишь. И кто бы мог подумать...
Боруну было глубоко безразлично, о чем именно не мог подумать поганый змей-совратитель. Но того нисколько не смущало очевидное равнодушие «внучка». Никогда еще не приходилось Боруну видеть предка столь оживленным и разговорчивым. А пытаться заткнуть рот существу, истинные возможности которого ты даже не представляешь, затея безнадежная. Против воли пришлось выслушать скорбную эпопею собственной гибели, изложенную, впрочем, жизнерадостно, с огоньком.
Если коротко, «короля Боруна» сгубила банальная страсть людей к дармовщине. Да еще предписанная древним законом система волеизъявления, прямо-таки толкающая избирателей на злоупотребления. Голосовать имели право все взрослые мужчины, но лишь один член семьи – старший родич, домохозяин – допускался к священной урне. Нагнувшись к самому ее жерлу, он сообщал сосуду выбор каждого из правомочных домочадцев, и урна откликалась звучным рыком на падение в ее недра каждого очередного голоса. Голос «против» – визгливым, «за» – пониже, побасистее. Вот эти-то, с позволения сказать, ветры и подсчитывали топчущиеся тут же добровольные наблюдатели из числа Кромовых приспешников. Дважды рыкнула урна сочным басом – получи, хозяин, две монеты. Рыкнула десять – ну ясно...
И все бы ничего, кабы не одно маленькое упущение. Никто не удосужился выяснить, сколько всего взрослых мужчин числится за тем или иным двором. Некогда было избирателей переписывать, да и незачем: урна-то магическая, ее не обманешь. В нее ведь не горловое воздухотрясение – жизненная субстанция вместе со звучанием имени падает. И не трудись выдумывать несуществующего родича, пустое будет имя, потому как нет за ним человека.
Ну а если есть? Самый что ни на есть настоящий, полновесный член рода – дедушка там, дядя или еще какой достойный муж. Зрелых лет и в полном праве, разве что не живой, а упокоившийся допрежь Избрания. Но имя-то непустое, был ведь в роду такой человек и, кабы не помер, беспременно в церемонии поучаствовал, волю свою изъявил. Какую именно волю? И гадалку не спрашивай – за преблагого господина Боруна, всякого ему благополучия и жить сто лет. Потому как дедушка (или там дядя) мудр был и добродетелен, не стал бы голос против преблагого господина подавать. Видимо, мысль эта пришла в голову многим столичным жителям. И ведь сработало! Глотала священная урна имена дорогих покойников и не кашляла. Рыгала себе басом. Вот только пресловутая жизненная субстанция от них, от покойников, исходила, скажем так, не вполне жизненная. «Трупешная эманация», – охарактеризовал ее змей-предок. И силы в каждой порции было столько, что один мертвый голос на сто живых тянул. А поскольку все они были за «преблагого господина Боруна»... Так и вышло, что стал Борун избранником мертвых.
