И все бы ничего, кабы не одно маленькое упущение. Никто не удосужился выяснить, сколько всего взрослых мужчин числится за тем или иным двором. Некогда было избирателей переписывать, да и незачем: урна-то магическая, ее не обманешь. В нее ведь не горловое воздухотрясение – жизненная субстанция вместе со звучанием имени падает. И не трудись выдумывать несуществующего родича, пустое будет имя, потому как нет за ним человека.
Ну а если есть? Самый что ни на есть настоящий, полновесный член рода – дедушка там, дядя или еще какой достойный муж. Зрелых лет и в полном праве, разве что не живой, а упокоившийся допрежь Избрания. Но имя-то непустое, был ведь в роду такой человек и, кабы не помер, беспременно в церемонии поучаствовал, волю свою изъявил. Какую именно волю? И гадалку не спрашивай – за преблагого господина Боруна, всякого ему благополучия и жить сто лет. Потому как дедушка (или там дядя) мудр был и добродетелен, не стал бы голос против преблагого господина подавать. Видимо, мысль эта пришла в голову многим столичным жителям. И ведь сработало! Глотала священная урна имена дорогих покойников и не кашляла. Рыгала себе басом. Вот только пресловутая жизненная субстанция от них, от покойников, исходила, скажем так, не вполне жизненная. «Трупешная эманация», – охарактеризовал ее змей-предок. И силы в каждой порции было столько, что один мертвый голос на сто живых тянул. А поскольку все они были за «преблагого господина Боруна»... Так и вышло, что стал Борун избранником мертвых.
– И что это значит? Что теперь?
Дед картинно развел руками:
– Да кто ж тебе скажет-то! Одно точно: среди живых тебе больше не быть. Заберут тебя мертвые к себе, на ту сторону, а там – боги подземные ведают, как выйдет.
– Маги...
– Да что они знают, маги эти! Ну подымут мертвого – тому уж лет шестьсот, как последний раз в этом мире подобным баловались. Так ведь ни спросить толком не могут, ни ответа добиться. Мучают душу зазря и сами маются.
Борун уперся взглядом в ухмыляющуюся мордочку.
– Ты знаешь, тварь. Скажи. Скажи, слышишь?
Улыбка не исчезла с лица зверя, она лишь остыла. Вмиг, будто короткий выдох из глотки самой смерти выстудил ее в ледяную маску. Не умеющие мигать глаза замерцали, как погибельные болотные огни, оскал обнажил янтарные корни клыков.
– Тебя приведут к подножию горной цепи. Ты будешь карабкаться по ней вверх, пока грудь твоя не разорвется, тщась вздохнуть, и сердце не лопнет от недостатка воздуха. Там ведь нет воздуха. Совсем. Восхождение будет мучительным. Все твое существо будет рваться обратно, но ты не сможешь даже оглянуться, бросить взгляд назад, и это хуже всего. Тело, раздираемое надвое, скоро откажет тебе, мясо лопнет, обнажатся жилы, вздувающиеся в чудовищном усилии. И все-таки ты будешь двигаться, неудержимо двигаться вперед, влекомый силой, превосходящей даже силу рождения. Минует вечность, и ты доберешься до вершины. Во всем мироздании нет пика выше – и в то же время пропасти глубже, и ты понапрасну стал бы допытываться у меня, как такое возможно, ибо есть вещи, недоступные и моему пониманию. Камень там уже не камень, он течет и плавится, обжигая жалкое мясо на твоих ступнях своим ледяным прикосновением. Страшный напор оттуда, с той стороны, выдавил, выпятил этот пик из пограничного кряжа и продолжает выталкивать все выше. Туда, где в пустоте безвоздушия и бессветности даже первоэлементы утрачивают присущие им свойства. И бывший камень закипает и плавится, изливаясь с вершины горы огненным лавовым водопадом. В его потоке низвергнешься ты туда, откуда никому нет возврата. Знай имя его – Огненный страж, за то нареченный, что лава его никогда не потечет вспять, не откроет пути обратно. Хотя жил прежде, говорят, герой, сумевший подняться против течения Огненного стража. Нянька твоя, старая ведьма Хамда, пела тебе песню о нем. Сильная была ведьма... Да ты ведь не помнишь, ты не слушал. А если б и слушал – что с того? Песня, просто песня о древнем герое. То ли жил такой на свете, то ли нет...
– Спаси меня, не хочу, спаси, помоги мне!
– Я не могу тебе помочь.
Борун стиснул голову в ладонях и завыл. Змей странно – с оттенком жалости и чуть озадаченно – смотрел на коленопреклоненного человека, скорчившегося перед ним на полу. То был первый и последний раз, когда Борун, взгляни он в лицо пращура, мог бы прочитать по нему, о чем тот думает. Но он не смотрел. Он, обезумев, вжимал кулаки в зажмуренные глаза, и багрово-черные сполохи заволакивали картину посмертного восхождения. А таинственное существо думало об очень простой вещи – что у него, вообще говоря, довольно-таки недалекий потомок.
– Я... я не могу тебе помочь... – вкрадчивым эхом прозвучал голос, змеей вполз прямо в голову Боруна.
И он вскинулся в безумной надежде – мокрый, больной, растерзанный.
– Кто? Кто может?
– Кто, как не ты? – ощерилась в нежной улыбке пасть. – Мой драгоценный, единственный мальчик! Есть, пожалуй, один способ... Кром!
Кром мгновенно возник из ниоткуда, только промчался через покои злой порыв сквозняка да хлопнула пробка некой незримой бутылки, откупоренной, должно быть, рукою великана. Впрочем, судя по туалету Крома, прибыл он вовсе не из ниоткуда, а прямиком с попойки, где как раз собирался перейти от возлияний к плотским радостям иного рода. С раздражением сдернув со спинки кресла парадный плащ Боруна, Кром завернулся в царственный шелк, прикрыв изгаженное вином и жиром исподнее.
– Ненавижу, когда ты вот так меня выдергиваешь!
– Цыц, парень, – добродушно пристрожил ящер, и царь воров и актеров моментально притих. – Борунчик, умница, решил попытать счастья. Обучи его. Да смотри, честно учи, не таи секретов. А то я тебе, милый ты мой, эти секреты, знаешь...
– Знаю, знаю, – буркнул Кром. – Научу. На точку работать, конечно, не поставлю, но простака любого облапошит.
Он задрал полу плаща грязной рукой, пошерудил в заднем кармане штанов и властным жестом призвал Боруна.
– Ну, пентюх городской, смотри.
Борун посмотрел. Три глиняные стопки донышками кверху стояли рядком на столе. Самые обыкновенные, грошовые, наспех слепленные. Одинаковые, на крайней правой щербинка. В руке Крома, загадочным образом переставшей трястись, возник, словно из воздуха, неприметный зеленоватый шарик. Ластясь, промелькнул между пальцами, источавшими, удивился Борун, нежность и силу. Исчез, вновь родился в теплом углублении ладони. И скользнул на столешницу. Разбойничьи руки коснулись стопок, и те пришли в движение, закружились в колдовском хороводе.
– Кручу-верчу, – отрешенно прикрыв глаза, забормотал Кром неведомое заклинание. – Кручу-верчу, запутать хочу... Приметил, где бусина?
