Ознакомительная версия.
То было прощанием.
5.
Из контакта я вышел на удивление легко и без каких-либо нехороших последствий. Не то что джузи, даже не стал споласкивать холодной водой лицо — чем дольше во мне останется хоть что-то из Варькиного мира, тем лучше.
Любочка поглядывала на меня косо, но молчала. Мне было совершенно безразлично, что она — как и остальные — считает меня истязателем малолетних детей. Главное — Варежка чувствовала себя нормально. По крайней мере, хуже ей от контакта не стало.
Правда, пока мы ехали ко мне, она не произнесла ни слова — о чем-то раздумывала, углубившись в себя.
В метро рядом с нами сидел подросток с взлохмаченными разноцветными волосами, в выцветшей джинсовой куртке. На коленях у него стоял старенький магнитофон, изрыгавший громкие звуки. Он внимал им, зажмурившись от удовольствия и игнорируя ворчание недовольных шумом пассажиров. Гул подземки не давал разобрать слов, слышался лишь утробный жизнерадостный рев: 'Бу-бо-ба-га-га!..'
На остановке, когда стало потише, я расслышал: 'Любовь — это мой наркотик, малыш! Покруче травки, послабей, чем гашиш…' Отчего-то мое сознание зацепилось за этот перл. Интересно, а что для меня является наркотиком? Лишившись чего, буду я испытывать немилосердные ломки?.. По молодости я перепробовал многое (правда, не более одного-двух раз — чтобы не привыкнуть): и героин, и гашиш, не говоря уже о банальной 'травке', и хорошо представлял эффекты, оказываемые на организм той или иной дрянью.
Варька — мой героин. Возможно, кайфа чуть меньше, зато привыкание — намертво. Алиса — что-то вроде 'спидов': заставляет мозги работать быстрее, а кровь — пузыриться, словно шампанское, передоз же приводит к полному изнеможению и притуплению ощущений. Считается, что привыкания к 'скоростям' не бывает и ломок они не дают, но это враки: от нее меня плющит до сих пор. И последний наркотик — работа. Здесь тоже все ясно: контакты — нечто вроде психоделиков. Ярко, необычно, хочется еще и еще, но при этом разрушают потихоньку психику и отравляют весь организм. Без них обойтись можно — ломок не будет, но существование станет намного унылее…
Оказывается, я заядлый наркоман: торчу от трех вещей сразу. Что же я буду делать, потеряв главный источник кайфа? За время, проведенное во внутреннем мире дочери, стена равнодушия, так долго и кропотливо выстраиваемая — разрушилась, искрошилась в пыль.
Выстроить ее заново? На это уже нет сил…
Алиса ни о чем нас расспрашивать не стала. Накормила вкусным ужином (и как только осилила? — долго возиться на кухне для нее подвиг) и унеслась, сообщив, что забыла дома позерез нужные вещи.
Так что укладывал Варежку я один. Горел ночник, окрашивая стены и потолок в уютные красно-оранжевые тона. Я спросил, какую сказку она хочет услышать: новую или любимую старую, книжную или мной сотворенную.
Но дочка меня огорошила.
— Пап, расскажи мне о смерти.
Она повернулась к стене, поудобнее устроила голову на подушке и закрыла глаза, приготовившись слушать.
Я помолчал с минуту и заговорил — медленно, стараясь не выдать чувств, в которые она погрузила меня своей бесхитростной просьбой.
— Что я могу тебе рассказать, солнышко… Смерть — она для каждого своя. Те, кто живут худо и совершают зло, боятся ее. Смерть приходит к ним страшным зверем, жутким — как тигр, что тебя мучает. Она заглатывает их целиком, невзирая на крики и мольбы. Но к тем, кому нечего стыдиться, кто прожил жизнь достойно, она спускается с небес белой птицей, невесомо касается макушки и забирает с собой — без боли, легко и радостно.
— А моя — какой она будет?
— Ну, ты ведь у нас не успела совершить дурных поступков, верно? Значит, к тебе она слетит белой птицей. Или придет добрый зверь, похожий на твоих волков, и лизнет тебя в лоб. А может, прискачет Единорог из волшебного леса, посадит на спину и увезет.
— А потом?
— Потом?..
— Что будет после того, как я умру?
Я снова задумался. Меня нельзя причислить к упертым атеистам, но и в верующие я не годился. Агностик — как и большинство людей моего поколения и рационального склада ума. О том, что будет за последней чертой, представление имелось смутное: говорят и пишут на эту тему много и очень разное — а как проверишь? Но сейчас я готов был покривить душой и присоединиться к сонму тех, для кого 'Бог есть любовь' или 'Бог — справедливый и милосердный Отец'.
— Там тебе будет хорошо, малышка. Там ты встретишь много птиц и зверей, и бабочек которые вымерли здесь. И не в зоодоме — на воле. Там всегда будет светить солнце…
— А еще? — Варежка повернула голову от стены и взглянула на меня одним глазом.
— Еще… — Меня осенило: — Там будет так, как в твоем мире, куда ты впустила меня сегодня. Только без тигра и грустных воспоминаний.
— Думаешь?..
Я неуверенно пожал плечами.
Она неожиданно улыбнулась.
— Ладно, это не страшно: я тебе расскажу.
— Как… расскажешь?
— Очень просто: буду тебе сниться и все-все подробно рассказывать.
Она вдруг вытянулась, повернулась ко мне не только лицом, но всем телом, и стала очень серьезной.
— Папа, пожалуйста, поговори с мамой!
— О чем, малыш?
— Отпустите меня — ты и мама. Пожалуйста! Мне уже сейчас часто бывает очень больно, а скоро мои волки совсем ослабнут. Ты ведь видел: они совсем израненные. Я не хочу, чтобы они ушли раньше меня. Я не хочу ТАК умирать. Можно ведь уйти без боли — как Максим.
— Кто? — Я не сразу сообразил, что так звали ее соседа по палате. — А, вот ты о чем. Я понимаю, малыш, но и ты пойми: нам с мамой так страшно тебя потерять. Каждый лишний день с тобой — немыслимая радость и драгоценность. И ведь есть лекарства… Может, зря ты от них отказываешься?
— Ты думаешь только о себе. О себе и о маме. А как мне — тебе все равно.
Она снова отвернулась к стене, прямая, как солдатик, и замолчала.
Когда я потянулся поправить сползшее одеяло, она дернулась от моего прикосновения, как от удара.
Вернувшаяся Алиса застала меня на кухне перед пепельницей, полной окурков.
Не дав ей времени даже присесть, я коротко изложил просьбу дочери.
— Нет, — еще короче отозвалась она. Судорожно-односложно: — Нет.
Я не спорил и не доказывал. Молча смотрел, как она вставала, ходила, садилась и снова вставала.
— Нет, — она рвала, не глядя, какие-то бумаги, забытые на столе. Спотыкалась о стулья. — Нет, нет.
Мы одновременно вздрогнули — из комнаты донесся стон. У Варежки начался очередной приступ.
Я сидел рядом с ней на кровати и поглаживал руки, мятущиеся, словно два испуганных зверька. Алиса то входила в комнату, то уходила в ванную — наверное, плакать. Она не хотела плакать при мне — боялась, что от слез маска железной леди подтает, сползет с лица и под ней окажется что-то совсем жалкое и беспомощное.
Ознакомительная версия.
