— Вас, людей, только пригласи полетать, — ворчит Нудд, — всякий норовит в ласточку или в сапсана оборотиться. Ну вот скажи: зачем тебе скорость? Мошек на обед наловить собираешься?
— Едят ли кошки мошек?! Едят ли мошки кошек?! — восторженно ору я, закладывая в воздухе «бочку». Если бы Алиса задавалась этим вопросом, летя в поднебесье, ее бы тоже на философствование не хватило.
Меня переполняет восторг. Раньше я не понимала значения выражения «переполняющий восторг». Теперь понимаю. Мне кажется, что от меня исходит искрящаяся волна, что она летит впереди меня, усеивает замерзшие облака льдистыми блестками. Нудду нравится мое безумие. Эти эльфы…
— Сильфы! — поправляет меня сын воздуха. — Тогда уж сильфы, чтоб ненужных ассоциаций не вызывать. Сама посуди: ну какой из меня эльф? Красотой не блещу, лесопосадок не защищаю, песен не пою, мечей не кую. И уши у меня самые обыкновенные…
— Когда они вообще есть! — хохочу я.
Странно чувствовать себя такой бесшабашной. Особенно если учесть, сколько у нас — у людей и у всяких там сильфов — проблем. По моей милости и по милости всех Аптекарей. Промелькнувшая мысль вызывает в моей душе вспышку стыда — мгновенную, обжигающую.
— Не самоедствуй! — строго говорит Нудд. — Не порть мне удовольствие. Давненько я не пробовал бескорыстной человеческой радости. Деликатес!
— Неужели мы так плохи? — изумляюсь я, нарезая круги над головой собеседника. — И совсем-совсем не умеем радоваться?
— Да вы постоянно радуетесь! — ухмыляется Нудд. — Всякой фигне. От куска мяса до куска мести. Да и эта половинчатая радость отравлена стыдом, злостью, ожиданием… Что судьба ни дай, вам всегда слишком поздно, слишком дорого, слишком мелко, чтобы на душе похорошело. Не удивительно, что детей Дану, наевшихся вашего «блаженства», косит дизентерия.
— Дизентерия? — я зависаю, быстро-быстро трепеща крыльями. — Это как?
— Как обычно, — морщится Нудд. — Эпидемия… э-э-э… нехороших последствий. А все из-за отравленной радости.
— Что, в прошлые века лучше было? — иронизирую я.
— Было по-всякому, — вздыхает Нудд. — Только с тех пор, как люди к рефлексиям пристрастились, одни садомазохисты кругом. К чьей душе ни прикоснись — любая горчит.
— Бедня-а-а-а-аги-и-и-и-и!!! — воплю я, взмывая ввысь, чтобы глянуть поверх облаков, как на горизонте закругляется Земля.
В мою крохотную птичью головку не помещается ничего, кроме полета и свободы. Я подумаю обо всех вас, когда стану человеком. А пока я птица, я буду думать только о небе и о себе.
Скоро-скоро внизу покажется горстка красных кубиков — главный город моего острова в море Ид. Сюда нас с Нуддом доставил Мореход. Кто это — Мореход? Мореход ходит по морю Ид! Он бог этой вселенной, а я бог этого острова, у меня два заостренных крыла и молниеносная сущность. Для мошкары я — смерть. Для жителей острова — жизнь. Для земных людей — утомительная перфекционистка, всегда недовольная полученным результатом. Сча-а-а-астье-е-е-е!!!
Земля встает вертикальной стеной, потом опрокидывается мне на голову, точно огромная шляпа, подбитая зеленым бархатом. Словно не я вращаюсь в воздухе, а мир вращается вокруг меня. Да ведь так оно и есть! Весь этот мир вращается вокруг меня.
— Э-эй! — протяжно кричит Нудд. — Пора вниз, город близко! — и его крылья меняют угол.
Небесная река сопротивляется, не хочет выпускать из воздушных объятий, мягко пытается увлечь за собой. Мы с Нуддом делаем рывок — и проваливаемся в воздушную яму, точно на американских горках. Визжим и хохочем, несясь навстречу земле. Облака из белых, толстых, комковатых перин превращаются в сырой туман, потом рассеиваются и открывают вид на город — маленький, пряничный, игрушечный. Город, где настоящая я нипочем бы жить не стала. Город для позабытой меня, для маленькой девочки из тревожных снов.
Вот и кончилась небесная птичья гармония. Мы с Нуддом влетаем в чердачное окно на башне ратуши, а с чердака спускаемся уже людьми. Здесь, в моей вселенной, у меня две толстые медные косы и зеленые глаза. Не иззелена-серые или нефритовые, как у реальных людей, а травяной, лиственной, изумрудной зелени. Это, конечно, ненатурально и пошло, но мне нравится. Нудд тоже выбрал обличье по вкусу — теперь он худой широкоплечий брюнет с резкими чертами лица. И похож на одного английского актера. Меня выбор Нудда смешит.
— А ты знаешь, что он гей? — спрашиваю я, осторожно спускаясь по витой лестнице — сначала по деревянной, ведущей к часам, потом по каменной, ведущей от часов вниз, к подножию башни.
— Да? — Нудд поднимает бровь. Безразлично так поднимает. Их, воздушных проказников, не волнуют наши предрассудки. Вот оно, преимущество отсутствия материального тела, — фэйри не замечают несоответствий возраста, пола, состояния здоровья, состояния финансов… Единственное, что важно детям стихий — их собственные впечатления от любви, дружбы, вражды. Словом, в общении их интересует только общение. Оттого политкорректность фэйри и зашкаливает за все мыслимые рамки. Они не притворяются, не понуждают себя — им ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все равно.
Мы с Нуддом выходим из ратуши и спускаемся по улочке, составленной из лепящихся друг к другу фахверковых домиков,[35] вдоль речки, стиснутой каменистым руслом. Я — вся такая и он — весь такой. Стильно-нелепо-средневековые, ненастоящие, ряженые. Наши наряды — всего лишь стилизация по мотивам средневековой моды. Удобная и прочная. Да и сам город — сплошная стилизация. Мостовые в нем выглядят так, точно их моют с мылом дважды в день. Старинные фасады крепки и благодушны. Люди приветливы и ненавязчивы. Животные доверчивы и упитанны. А зачем мне истинное средневековье с его неудобствами, антисанитарией и зверствами? Мне, как и всякому эскаписту, нужна всего лишь облагороженная декорация — красивый миф, рожденный из грязи, как положено мифам.
Больше, чем исторические реалии, меня интересует, зачем мы здесь. Насмешливый бородатый тип, встретивший нас в странном месте и в странной компании, ничего определенного не сказал. А я была слишком ошарашена, чтобы протестовать.
— Нудд, а Нудд… — нерешительно начинаю я, — как думаешь, мы найдем то, что ищем?
— Не знаю, Мирра, — качает головой он. — Я не такой упрямец, как Гвиллион и его сородичи. Поэтому никогда не бью себя в грудь: во что бы то ни стало! Любой ценой! У нас нет другого выхода! Хотя как-то так и обстоят дела. Выхода у нас нет.
— Хороши же из вас воины, — ворчу я, — при таком-то легкомыслии… Интересно, кого тогда человечество в сагах описывало, если вы совсем не такие? Вы хоть с фоморами-то воевали?
