А когда это было сделано, когда ни одного кочевника не осталось в живых среди черного дыма и красных пожаров, когда туманное солнце уже садилось на западе, а озеро стало темной, холодной синевой, произошло следующее событие.
Мешаг, сын Хурока, встал.
Он оглядел жуткую сцену, разыгранную людьми в этом месте. Раньше он был грациозным мужчиной. Но не теперь. Он изменился, или его изменили. Теперь Мешаг двигался неуклюже, словно его неправильно собрали. Ему приходилось поворачиваться всем телом, описывая полный круг, чтобы перевести взгляд. Черный дым плыл между ним и тем местом, где, широко раскрыв глаза, стоял Тай, пригвожденный к земле ужасом. Он это видел и отказывался верить тому, что видел.
Мешаг долгое мгновение смотрел на катайских всадников. Последних живых людей здесь. Потом, передернув плечами, словно пытаясь откинуть назад голову, он рассмеялся. Тихим, странным смехом.
Он не двигался и не открывал глаз с тех пор, как упал без чувств у другого костра на юге, за несколько недель до того.
Этот смех был не тот, какой они помнили. Богю стоял и двигался совершенно иначе, неестественно подволакивая слабые ноги. Катайские солдаты, очутившиеся в чужом месте среди пожаров и мертвецов, перестали разворачивать коней, прекратили кричать. Они столпились вокруг Тая снова, словно искали защиты, стараясь держаться подальше от Мешага.
Глядя на этого человека — если он все еще был человеком, — Тай понял, что злодеяния этого дня еще не закончились.
Он услышал рядом с собой какие-то звуки: щелкали вынимаемые из колчанов стрелы, звенела натянутая тетива. Он шевельнулся и хриплым голосом отдал приказ — но не был уверен, что поступает правильно. На обратном пути на юг он решил, что, возможно, так до самой смерти и не узнает, поступил ли он правильно.
— Стойте! — крикнул он. — Никто не должен стрелять!
То, что осталось от Мешага, или то, что с ним стало, повернулось, неуклюже и медленно, на звук голоса и посмотрело на Тая. Их взгляды встретились сквозь дым, и Тай задрожал. Он увидел в этих глазах отсутствие всякого выражения, какую-то бездонность. Холодные, как конец любой жизни… В тот самый момент ему пришло в голову, что, может быть, его задача, его долг по отношению к тому, кто раньше был человеком, — позволить стрелам освободить его.
И все же он этого не сделал. Он понимал — не мог отрицать этого, — что в том доме, все еще догорающем, превратившемся в ревущий хаос, творилось какое-то зло, пока он не ворвался туда и не убил шамана. Оно не было завершено, осталось неполным, но что оно значило для неподвижно стоящего перед ним человека, который смотрел Таю в глаза, будто обрекая его на воспоминания, он не мог даже надеяться понять.
— Это как с лебедями, — вслух сказал он своим всадникам. — Их убийство может навлечь проклятие на всех нас. Это не наше дело. Пусть оно… пусть он уходит. Он найдет свою судьбу и без нас.
Он произнес последние слова как можно более четко, глядя на душераздирающую фигуру Мешага. Если это существо двинется к ним, солдаты запаникуют, понимал Тай. Ему придется разрешить стрелам взлететь и потом жить с этим.
Он не верил собственному сравнению с лебедями. Он даже не верил, что убийство лебедя навлечет на них проклятие, — это были страхи богю. У катайцев были свои собственные легенды о животных и свои страхи. Но эти слова могли дать его людям основание послушаться своего командира. Обычно они не нуждались в основаниях: солдаты выполняют приказы, вот и все. Но это путешествие на север и сегодняшнее его окончание настолько отличались от их обычной жизни, от всего их мира, что он счел необходимым обосновать приказ.
Что касается того, почему, внутри себя, ему казалось правильным дать этому невероятным образом очнувшемуся человеку с мертвыми глазами возможность покинуть это место и остаться в живых — если он по-прежнему был живым, — то Тай мог назвать это только жалостью. И тогда, и потом.
Он гадал, проявилась ли она в его голосе, во взгляде, которым они обменялись. Он не сказал бы, что взгляд Мешага был человеческим, но также не назвал бы его не человеческим. Не мог бы с уверенностью сказать, что там, внутри, скрывался какой-то демон. Да, Мешаг изменился, и Таю казалось, что он, возможно, уже погиб, но он не знал этого наверняка.
Быть может, его убийство стало бы наиболее правильной реакцией на то, что с ним сделали. Стало бы проявлением доброты. Но Тай не сделал этого и не позволил своим солдатам сделать это. Он даже не был уверен, что это существо можно убить, и ему совсем не хотелось это проверять.
После долгого молчания, едва дыша, он увидел, как Мешаг — или то, что раньше было Мешагом, — поднял руку жестом, который Тай не мог интерпретировать. Потом это существо отвернулось от него, от них всех, живых, мертвых и горящих. Мешаг больше не смеялся и так и не заговорил. Он просто размашисто зашагал прочь — сначала вокруг горящего дома, а потом вдоль берега озера, к осенним деревьям в огненных листьях и далеким, почти невидимым горам.
Тай и его люди смотрели ему вслед сквозь дым, пока он не скрылся из виду, а потом двинулись в другую сторону. К дому…
* * *
Шелковичная ферма и огненно-красная лиса остались далеко позади.
Солнце садилось, сейчас оно тоже стало оранжевым. Тай осознал, что уже давно погрузился в задумчивость, вспоминая пути, которые привели его сюда.
Или один, особый путь — то путешествие на север: за Стену, за речную излучину, за степи, на самый край страны зимы.
Перед его внутренним взором, когда он ехал на великолепном сардийском коне с шестью спутниками, все еще стоял Мешаг, сын Хурока, — или то, во что он превратился, — в одиночестве уходящий прочь шаркающей походкой. Таю пришло в голову, что, повидав это, пережив тот день, он не должен так быстро отмахиваться от веры других в женщину-лису.
А возможно, именно благодаря собственной истории, он должен не принимать ничего всерьез? На свете было всего два человека, с которыми он мог бы поговорить об этом чувстве. Одна из них в Синане, и, весьма вероятно, он больше никогда не сможет еще раз поговорить с ней. Другим был Чоу Янь, но он умер.
Ни один человек, вспоминая своих друзей,
Не скажет, что их достаточно у него.
Когда ты уехал, я ветви ивы сломал,
И вместе с листьями падали слезы мои…
Вэй Сун все еще скакала впереди. Речка, вдоль которой они ехали, находилась слева от них. Вокруг нее раскинулась широкая долина, плодородные земли на обоих берегах. Лес, окаймляющий ее с юга, отступил. Это была сельскохозяйственная местность. Они видели хижины крестьян, собравшиеся в хутора и деревни, мужчин и женщин на полях, костры угольщиков на фоне темнеющих деревьев.
