— Мне казалось, обычно его зовут мистер Икс.
— Так оно и есть, но я решил окрестить его по-новому. Так куда свежей.
— Береги себя, Макс, — сказал Хоб. — Поговорим после.
Стало жарко, Париж наконец-то распростился с непредсказуемостью весны, разнежился, стал теплым и стабильным. Воздух напоил аромат цветов: настала пора цветения кизила.
Но славная погода была Хобу до лампочки; его донимали какие-то астматические симптомы, да заодно он чувствовал себя не в духе и не в настроении выслушивать саркастические комментарии Эмилио об ограблении.
Само ограбление подействовало на Хоба с опозданием, став неожиданным потрясением для нервной системы.
Поначалу, стоя в темном переулке Бельвиля, пока Халил обыскивал чемодан в поисках наркотиков, о существовании которых Хоб даже не подозревал, он не чувствовал ничего, кроме досады, что при всем своем обширном опыте в данной области не предвидел хотя бы возможности подобного грабежа. Но досады притупленной, его будто укутывала защитная серая пелена. Однако вскоре она уступила место злости и стыду за то, что он, Хоб, умный, изощренный Хоб, не предвидел подобного, не предвидел и не догадался, что десять тысяч долларов за сопровождение красивой женщины в Париж смахивают на сказочную приманку, при помощи которой и разыгрывают мошеннические операции. Его собственное стремление к большим деньгам, вернее нужда в них, завлекло его в эту запутанную ситуацию, где он не только не ведает, что творит, но даже не ведает, хочет ли творить это вообще. В такие времена, времена предельного отвращения к самому себе, все мотивы, все причины любых действий кажутся дутыми.
При более глубоком проникновении в суть выясняется, что любые действия вообще лишены смысла. Таков край пропасти проникновения в суть, от которого испуганно отшатнулся Хоб. И напомнил себе, что, слава Богу, настроение всеобъемлющего нигилизма быстро уступает место настроению просветленного интереса к собственной персоне.
— В общем, более дурацкой истории я еще не слыхал, — подавшись вперед и навалившись на пластиковую крышку стола, подытожил этот пустобрех Эмилио — обладатель мускулистого торса, облаченного в спортивную рубашку из Вайкики, украшенную Микки Маусом.
— Дурацкой там или нет, но так оно и было, — отрезал Хоб.
— Смахивает на то, что это было подстроено.
— Гениальное умозаключение.
— А ты не догадываешься, кто мог это подстроить?
— Идей множество, ответа ни единого.
— Ты, наверно, знаешь, что Келли в Париже?
— Еще бы! Я с ним недавно говорил.
— А Генри?
— Вот о нем я не знал. А тебе откуда о нем известно?
— Я нашел его имя в списке пассажиров. Кстати, этот инспектор Фошон тебя знает. Он помог мне собрать сведения о некоторых людях. Тебя мог обработать любой из них.
— Правда.
Поглядев на Хоба, Эмилио поднял брови, будто его только что осенило. v w — Дьявол, да ты же сам мог себя обработать!
— Разумеется, мог, — согласился Хоб. — Должно быть, путем ментального осмоса я вычислил, что мне подсунули в багаж, а затем позвонил из самолета своей парижской шайке, чтобы проинструктировать ее, как меня грабануть.
— Выглядит маловероятно. Но может статься, я сумею свести концы с концами. Ты достаточно сообразителен, чтобы понять, что к чему.
— Это лучший комплимент, какой я слышал за сегодняшний день. Самое печальное, что это не так.
— Избавь меня от своего умничанья, — оборвал Эмилио. — Я отвечаю за наркоту, которую ты потерял.
— Ну, порой грабят даже невинных парней, — запротестовал Хоб. — Такое случается.
— Быть может. Я лишь хочу, чтобы ты понял, что я тебя взял на заметку. Пару лет назад ты попался на контрабанде в Турции.
— Пятнадцать лет назад. И вовсе я не попался, никаких улик против меня не было.
— Хочешь сказать, что просто болтался поблизости, когда дерьмо всплыло?
— Что-то вроде. Эмилио встал.
— С тобой говоришь, будто с плохим комиком шестидесятых. — На мгновение задумавшись, он поинтересовался:
— У тебя, случаем, нет адреса Авроры? — Хоб тряхнул головой. — Я с тобой свяжусь. — С этими словами Эмилио выбрался из-за стола и пошел прочь, предоставив платить за пиво Хобу. Мелочь, но в глазах Хоба — вопиющая неотесанность.
Хоб заплатил и пешком двинулся к себе, не заметив серое такси «Мерседес», стоящее третьим с конца у пересечения Порт д’Итали и бульвара Массена. А поскольку не заметил такси, то не разглядел в нем и Эмилио, читавшего «Геральд Трибюн» и следившего, как Хоб пересекает проспект, направляясь в свой дом, стоящий на противоположной стороне.
Недавно перевалило за полдень, пора вздремнуть. Установилась великолепная летняя погода, чуточку более жаркая, чем Хобу по душе. Но в квартире Патрика каменные стены и нехватка окон помогали сохранить прохладу.
Сев, Хоб снял кроссовки, стащил рубашку, от пота липнущую к спине, и вытянулся на раскладушке, служившей Патрику кроватью и потому всегда в раскрытом виде стоявшей у дальней стены. Матрас оказался твердым и комковатым. Хоб отлупил бесформенную подушку, придав ей форму, которая, по его мнению, понравится его затылку.
Работа детектива весьма недурна, но даже частный сыщик может устать. И если не всякий частный сыщик, то Хоб уж наверняка. Жизнью Хоба всегда заправляла энергия его чакр.
Когда она находилась на высоком уровне, он чувствовал себя так, будто может уложить на лопатки весь мир. Но чакры слишко уж часто исчерпывались, его аккумуляторы не подзаряжались, его воззрения на мир не освежались. В такие времена Хоба терзали сумрачные сомнения и опасения, исходившие будто бы из самой сердцевины его бытия. Он не понимал, к чему все это может привести, не осмеливался хотя бы шепотом назвать назревающие возможности, из страха совершенно воздерживаясь от самокопаний, ибо влиял на себя столь пагубно, что, как выразился его психотерапевт, «был себе худшим врагом»
В подобные времена сон превращался в насущную необходимость. Даже пятиминутная дрема могла заштопать прохудившиеся рукава его потрепанного представления о себе. И вот, едва Хоб закрыл глаза с мечтой оказаться на Ибице и почти перенесся туда в зарождающемся сновидении, как зазвонил телефон.
Подавив стон, Хоб перекатился в сидячее положение — недурное достижение для человека возрастом за сорок, предчувствующего утрату своей фазенды Звонил Найджел.
— Дорогой мой, ты же знаешь, что я не стал бы беспокоить тебя во время сиесты, если бы мы не разузнали нечто важное. Во всяком случае, сулящее оказаться важным.
