Доложили о приходе Жэрвейна. Хоуп покраснела, а затем уставилась вниз на свои сцепленные руки. За два дня до этого она сказала сообщила мне, что отказалась от встреч с Жэрвейном с тех пор, как пришли новости о нашем разорении. Не было и речи о том, что он не знал о нашем положении: весь Город обсуждал это. Верфь отца была продана первой, чтобы покрыть все торговые убытки, а все работники гадали, кто будет новым хозяином, если только их всех не уволят. Отца не только любили и уважали люди, которые на него работали, – они восхищались его способностями в ведении деловых предприятий.
Жэрвейн объяснил свой приход сразу же, без предисловий. Он уже думал о том, чтобы несколько недель спустя предложить Хоуп руку и сердце. Молодой человек осознавал, что все резко поменялось, но он знал свое сердце и так же доверял сердцу Хоуп. Когда Жэрвейн впервые пожелал жениться на ней, а моя сестра дала ему надежду, что сможет уехать с ним из города к простой жизни, если ее семья позволит, он начал поиски работы в качестве кузнеца в своей родной деревне через друзей, которых знал с детства.
Буквально этим вечером юноша узнал о том, что освободился дом с кузницей неподалёку от его родной деревни. У него было предложение: мы окажем ему честь, если согласимся переехать туда. Дом был маловат для пятерых, но можно было сделать пристройки и, добавил молодой человек, поклонившись Отцу, там было небольшое помещение для работы плотником.
Жэрвейн не настаивал на своих ухаживаниях и мы не должны были думать, будто Хоуп обязана выйти за него в благодарность за то, что он окажет нам услугу. И, хотя юноша был уверен, что эта услуга могла оказаться намного больше, чем можно было благородно принять, не уронив своего достоинства, он знал только, что нам нужно было помочь войти в новую жизнь с достоинством. Молодой человек почел бы за великую честь оказать нам такую помощь.
Отец долго молчал после того, как Жэрвейн закончил. Ему было предложено сесть, когда он вошел, но юноша отказался; теперь Жэр стоял спокойно, будто в своем собственном доме, в ожидании ужина. Симпатичный молодой человек, хоть и не красавец, с каштановыми волосами и серьезными серыми глазами – думаю, ему было около тридцати. Он работал на Отца почти шесть лет и показал себя примерным и честным работником.
Наконец, отец спросил:
– Хоуп, то, что этот молодой человек сказал о тебе, правда?
И сестра то краснея, то бледнея, напоминая осеннюю зарю, мелькавшую сквозь трепещущие на ветру листья, кивнула и ответила:
– Да, отец.
Отец поднял голову и посмотрел на Жэра, который не шевелился, только дышал и следил за своим собеседником глазами.
– Жэрвейн, я не знаю, правильно ли поступаю, говоря так, поскольку то, о чём ты просишь, – тяжкое бремя, несмотря на все твои красивые слова. Но я и мои дочери, в самом деле, нуждаемся в такой помощи. – Он окинул нас взглядом. – И мы, я думаю, будем более чем благодарны принять твое предложение.
Жэрвейн медленно кивнул.
– Благодарю, мистер Хастон. Я зайду, если можно, завтра, чтобы обсудить все детали.
– В любое время, когда тебе будет удобно… – сказал Отец и с ноткой черного юмора в голосе добавил:
– Можешь быть уверен, что найдешь меня здесь.
Я не знаю, что бы мы делали без Жэрвейна. С тех пор, как мы узнали о том, что случилось худшее, жизнь наша будто катилась с обрыва. Наша семья жила сегодняшним днем, а мысль о торгах казалась концом самой жизни. Мы плыли по волнам времени, как брошенные в море корабли, не видя горизонта. Планы Жэрвейна, которые он, после долгого обсуждения с Отцом тем вечером, в деталях объяснил нам, заставили нас задуматься. Он был терпелив насчет всего, кроме дурных предзнаменований; поощрив наши вопросы, юноша рассказал о холмистом, лесном крае, куда мы направлялись и который он так любил; его спокойный энтузиазм зажег искорки интереса в наших усталых сердцах. Мы понимали, что придется покинуть город и уехать, возможно, очень далеко от своих старых друзей и знакомых. Теперь мы знали, что будем жить в доме с четырьмя комнатами, в городе под названием Синий Холм, окруженном высокими холмами с одной стороны и лесами – с других сторон. Кажется, наша поездка могла занять от шести недель до двух месяцев. Мы уже было начали проявлять интерес к практической части путешествия, но Жэрвейн начал рассказывать о лошадях, фургонах и дорогах.
Мы с Хоуп переносили происходящее легче других. Я была младшей и не была влюблена – ну, может, только в Еврипида[2] – и, хотя я горевала вместе с отцом и Грейс, в этом городе для меня не было ничего значительного, что я любила бы настолько сильно, чтобы остаться, кроме того, что я воспринимала как должное: своя собственная служанка и все книги, которые я хотела прочитать. Я была напугана неизвестностью, с которой мы столкнулись, и нашим неведением, но никогда не боялась тяжелой работы; потерять красоту я не могла – её не было, как не было и прощания с высшим обществом; я не находила удовольствия в том, чтобы спать на чердаке и самой стирать свою одежду, но мысль об этом и не ужасала, потому как я была довольно молода и могла почувствовать вкус приключения.
Хоуп сказала мне еще несколько недель назад, что Жэрвейн планировал нанять служанку для особо тяжелой работы, а четыре комнаты – это достаточно, но слишком просторно для них двоих (хотя в нашем городском доме было восемнадцать комнат, включая бальную комнату в два этажа высотой, а еще кухни и помещения для слуг). Эти последние дни она была расстроена, но казалось, что моя средняя сестра просто подавляет свое возбуждение. Однажды начав дело, которое можно было завершить в один заход, она обычно с трудом могла закончить его: Хоуп никогда не помнила просьб или того, что нужно было возвращаться к незавершенным делам. Она призналась мне, что как-то ночью почувствовала себя виноватой, потому что была такой счастливой: это было так эгоистично с ее стороны – ощущать радость оттого, что она едет с Жэрвейном и не расстается со своей семьей.
– Не глупи, – ответила я. – Видеть тебя счастливой – это единственное, что поддерживает этих двоих.
Почти каждую ночь после того, как Грейс и Отец ложились спать, мы с Хоуп встречались, обычно в моей спальне, чтобы обсудить, как «эти двое» себя чувствовали и можно ли было сделать для них что-то ещё. Сестра же просто выплескивала свое напряжение, потому что не могла болтать рядом с Отцом и Грейс в течение дня, и непрерывно говорила о том, какой Жэрвейн замечательный.
– Кроме того, – добавила я в какой-то момент, – ты будешь сама мыть полы: вот она – самая настоящая жизнь.
