– Нет, – сказал Робби, мол, сначала он хочет испытать себя; не стоит мужчине оставлять свою жену в доме отца, если он не сможет позаботиться о ней, как она того заслуживает, значит, он недостоин быть ее мужем. Но пока он не мог позволить себе собственный дом, а три года – это большой срок; возможно, ей лучше быть свободной от обязательств их помолвки. Это было нечестно – заставлять такую прекрасную девушку, как она, ждать так долго.
А затем, естественно, Грейс, в свою очередь, встала и заявила, что она может подождать и двадцать лет, если понадобится, и ей окажут величайшую честь, если сразу же объявят о свадьбе. Так они и сделали, а через месяц Робби отплыл.
Грейс очень много рассказывала нам с Хоуп об этом Маскараде сразу же после того, как это случилось. Мы пили чай у Грейс в гостиной, украшенной шелковыми розами. Ее чайная церемония была безупречна, и она управлялась с серебряным чайником, как благородная и обходительная хозяйка, передавая по кругу свои любимые чашки любимым сестрам, будто мы тоже были благородные леди. Я сразу же опускала свою чашку: годами приходя пить чай с сестрами, я все еще смотрела на изящную фарфоровую посуду с подозрением, предпочитая подождать возвращения к своим занятиям, где я могла вызвать служанку и попросить принести мне большую кружку чая и печенье.
Хоуп выглядела рассеянной и витала в облаках; я была единственной, кто видел нечто забавное в истории Грейс и, тем не менее, я понимала, что участники этой драмы не видели в ней ничего смешного; хотя только я в семье видела иронию в этой ситуации и читала стихи ради удовольствия. Грейс покраснела, упомянув ребенка, и признала, что, хоть Робби и был прав, конечно, она всего лишь слабая женщина и желает – о, совсем немножко, – чтобы они поженились до его отплытия. Моя старшая сестра была еще красивее, когда краснела. Гостиная удивительно оттеняла ее.
Те первые месяцы после отплытия Робби для нее, должно быть, были очень долгими. Она, звезда светских вечеров, теперь редко выходила в город; когда Хоуп и отец возмущались тем, что Грейс живет как монахиня, она ангельски улыбалась и говорила, что на самом деле больше не хочет выходить и общаться с людьми. Сестра проводила большую часть своего времени, «приводя в порядок свое белье», как она говорила; Грейс очень красиво вышивала – я не думаю, что она вывела хоть один кривой стежок с тех пор, как в возрасте пяти лет подшивала свою первую простыню. У нее уже было приданого на троих.
Итак, Хоуп выходила одна, с дуэньей – последней из наших гувернанток – или в сопровождении одной из многих престарелых леди, которые находили ее просто восхитительной. Но примерно через два года стало заметно, что несравненная Хоуп также перестала уделять внимание многим модным собраниям – невероятное развитие событий, потому что не было никаких объявлений о помолвке или странных изнуряющих болезней, о которых все шептались. Мне все стало понятно однажды ночью, когда она пробралась в мою спальню, всхлипывая. Я не спала, переводила Софокла. Хоуп объяснила мне, что должна была кому-то довериться, но не могла быть настолько эгоистичной, чтобы беспокоить Грейс, когда все мысли старшей сестры были заняты безопасностью Робби.
– Да, я понимаю, – сказала я терпеливо, хотя про себя подумала, что Грейс не помешало бы отвлечься на другие проблемы. Но она, Хоуп, влюбилась в Жэрвейна Вудхауса, а значит, была несчастна. В конечном счете, я разобралась в этом интересном заявлении.
Жэрвейн был очень приличным молодым человеком во всех смыслах этого слова, но он также был рабочим-металлургом на верфи нашего отца. Его семья – добрые и честные люди, но совсем не благородные, а его шансы на будущее были очень ограничены. Отец ценил его идеи об устойчивости судов и несколько раз приглашал его в дом для обсуждений, оставляя Жэрвейна выпить чаю или поужинать. Я полагаю, что здесь моя сестра с ним и познакомилась. Я невнимательно слушала рассказ Хоуп о последовавшем за знакомством романе и не сразу поняла, что ее страдающий возлюбленный и был тем молчаливым и вежливым молодым человеком, которого отец принимал у себя. Во всяком случае, заключила Хоуп, она знала, что отец ожидал, что она составит хорошую партию, по крайней мере – достойную, но сердце ее уже было несвободно.
– Не глупи, – возразила я ей. – Отец хочет, чтобы ты была счастлива. Он в восторге от того, что Робби станет его зятем, ты же знаешь, а ведь Грейс могла подцепить графа.
На щеках Хоуп показались ямочки.
– Престарелого графа.
– Граф есть граф, – строго сказала я. – Лучше, чем твой дворянин, который удерживал свою жену на чердаке. Если считаешь, что будешь счастливее всех, отскребая смолу с мешковатых фартуков, Отец не скажет тебе «нет». И, – добавила я, задумавшись, – он, скорее всего, наймет тебе для этого нескольких служанок.
Хоуп вздохнула.
– Ты ни капли не романтична.
– Это ты и так знала, – отозвалась я. – Но я напоминаю тебе, что Отец не людоед, ты поймешь это, если только успокоишься и подумаешь. Он сам начинал как корабельный плотник, и ты знаешь, что до сих пор в некоторых кругах нас за это осуждают. Только мама была из высшего общества. Отец не забыл. И ему нравится Жэрвейн.
– О, Красавица, – продолжила Хоуп, – это еще не все. Жэр остается в городе только из-за меня: ему совсем не нравится здесь – ни корабли, ни море. Он родился и вырос на севере, далеко отсюда. Жэрвейн скучает по лесам. Он хочет уехать обратно и снова стать кузнецом.
Я задумалась над этим. Похоже, что я, будучи дочерью металлурга, при всей своей образованности, не была полностью свободна от городских предрассудков, считавших северные земли краями, перенаселенными гоблинами и волшебниками, которые гуляют по деревням, бормоча свои дикие заклинания.
В городе магия была сдержанна в более или менее разумных пределах: ею занимались низкорослые старички и старушки с загадочным блеском в глазах, которые варили любовные зелья и лекарства от бородавок за скромное вознаграждение. Но, если это не волновало Хоуп, значит, и мне не было причины беспокоиться.
Наконец, я сказала:
– Ну, нам будет тебя не хватать. Надеюсь, ты не уедешь слишком далеко, хотя это не будет непреодолимым препятствием. Посмотри на меня: перестань заламывать руки и послушай. Хочешь, сначала я поговорю с отцом об этом, если уж ты так боишься?
– Это было бы чудесно, – живо ответила моя ясноглазая сестра. – Я обещала Жэрвейну пока ничего не рассказывать, а он чувствует, что наше продолжительное молчание неправильно.
Такая была традиция в нашей семье, я могла общаться с Отцом свободнее всех: как самая младшая и прочее. Так мои сестры еще раз тактично пытались компенсировать мою внешность, но в этом был смысл, поскольку Отец сделал бы для нас что угодно, а сестры иногда робели перед ним, испытывая благоговейный страх.
