Когда она проходила мимо него, то бросила на него быстрый, застенчивый взгляд и невольно улыбнулась.
Он улыбнулся в ответ, приветливо, нежно и печально, и на мгновение ей показалось, что она узнала его. Но это ощущение быстро пропало. Хотя кое-что она увидела: его волосы были седыми, там, где челка закрывала левый висок. Так странно, он же совсем молодой, не больше двадцати. А может, – и меньше.
Кристе захотелось повернуться и посмотреть на него еще раз, потому что она чувствовала его взгляд, но она не осмелилась. Вместо этого она так небрежно махнула бидоном, что, перевернувшись, он больно стукнул ее по запястью. Она успокоилась и дальше пошла спокойно.
Снег весело поскрипывал у нее под ногами. Наверное, это была последняя судорожная попытка зимы задержаться, днем уже вовсю светило солнце, снег таял, повсюду были лужи.
Она тосковала по весне сейчас. Зима была слишком долгой.
Ферма… Как тепло и хорошо было очутиться на скотном дворе, в хлеву, услышать мычание коров и голоса людей, перекликающихся друг с другом, стук деревянных башмаков. Одна из женщин вышла, чтобы перелить молоко, покрытое пеной, из ведра в большой бак. Она пронзительно, но с чувством пела одну из последних грошовых баллад.
Песня про Линде-Лу. Романтической Кристе она нравилась. Она понимала, что баллада весьма банальна и слезлива сверх всякой меры, но горькая судьба Линде-Лу трогала ее, и она ничего не могла с собой поделать.
«Спою вам сейчас я песню одну, —
надрывалась служанка, —
Давайте уроним слезу
Над парнем по имени Линде-Лу,
Что жил в дремучем лесу».
Она обернулась к Кристе.
– Ой, да это никак маленькая барышня? Вы слишком рано, управляющий еще не готов отпустить вам молоко.
– Ничего страшного, я подожду, – улыбнулась Криста и уселась на скамейку.
Девушка запела дальше, было похоже, что она тоже плачет над горестной жизнью Линде-Лу:
«Хозяин – господин Педер
Был на расправу скор.
И горе тому работнику,
Что попал к нему на двор».
Песня имела все то, что просто необходимо в грошовой балладе. Жалостная неуклюжая поэзия, хромающая рифма, хромающая мелодия, иногда – несколько слогов в одной ноте, иногда – один слог тянулся несколько нот. Они были наивны, сентиментальны – и очень известны. Даже в этом, 1927 году, эти баллады продолжали жить хотя, по правде говоря, их расцвет пришелся на 1890-е годы. Но среди простых, доверчивых людей они были очень популярны, и, возможно, их будут любить еще многие десятилетия.
Безусловным фаворитом этого года была баллада о Линде-Лу. Кристе она тоже чем-то нравилась, несмотря на заунывную мелодию, похожую на дребезжащий минорный вальс.
Другое дело, что служанка была не из тех, кому вообще стоит петь. Если можно назвать пением ужасные завывания.
Хотя… может быть, эту балладу и надо петь именно так? И должна ее петь именно одна из тех, на кого она и рассчитана? Та, кому она действительно нравится?
Криста никогда не слышала песню целиком, только какие-то обрывки. Ей казалось, что баллада, как и большинство ей подобных, слишком длинна. Про душераздирающие истории и несчастные судьбы пели во всю глотку – как, впрочем, и делала сейчас служанка:
«На хуторе жил Линде-Лу не один,
С ним жили сестра и брат.
Умерли их родители —
Кто же в том виноват?»
Она вновь исчезла в хлеву, приветливо улыбнувшись Кристе.
Криста сидела и болтала ногами, ожидая когда придет управляющий.
И она не имела ни малейшего понятия о том, что сейчас произойдет.
Луна и здесь снова показала свой больной лик, она стояла как раз над окном – холодная и белая. Она ничего не открывала, продолжая хранить свои тайны.
– Что тебе надо от меня сегодня вечером? – прошептала Криста. – Что ты скрываешь? Почему кажешься такой зловещей?
А в следующее мгновение она узнала правду.
Доярки перекликались там, внутри, пока молоко стекало в ведра.
– Дочка Монсена пришла. Ждет там, снаружи.
– Монсена, ну конечно! – фыркнул другой женский голос.
– А что, разве не так?
– Тогда я съем свою шляпу! Да нет, просто я служила здесь в приходе, когда ее мать разрешилась от бремени. Нет, Франк Монсен пусть думает, что хочет, но я-то знаю, что сказали в Линде-аллее, когда эта крошечка появилась на свет!
– О чем ты? Не говори так громко, девчонка может тебя услышать!
– Да ты что, через эту дверь ничего не слышно. Нет, такой жалкий слабак, как этот религиозный Монсен, просто не мог произвести на свет такую красивую девчушку! Нет, для этого нужно быть поэнергичнее!
А они там, в Линде-аллее способны на большее, а не только на это «Отче наш», вот что я тебе доложу!
– Но я слышала, что ее мать была очень красива?
– Ну да, я видела ее, но не такая красивая, как ее ребеночек!
– А кто же тогда отец?
Скрип табуреток, на которых сидели доярки. Дверь была чуть-чуть приоткрыта, именно поэтому Криста и слышала все так отчетливо. Она сидела, застыв, остолбенев от ужаса, пыталась слушать, но сейчас они приглушили голоса до шепота. Наверное, подошли друг к другу поближе.
– Что? – услышала она недоверчивый голос. – Нет, не может быть, чтобы ты и вправду так думала!
– Да нет, я больше ничего не знаю, только то, что слышала. Никто ничего не знает, но говорили, во всяком случае, что тут замешано что-то сверхъестественное.
– Сверхъестественное? Что значит «сверхъестественное»?
– Они не знают, говорю же тебе! Но по девчонке это сразу видно. Такая красота – это же что-то нечеловеческое!
– Зря ты болтаешь об этом, – пробормотала другая. – Девочка добрая, мне всегда было ее жалко, ходит в такой жуткой одежде, такая грустная, бедная малышка, он же следит за каждым ее шагом, просто стыд и срам!
Они вновь понизили голоса, и минуту спустя принялись говорить что-то про корову с больными сосками.
Больше всего Кристе хотелось убежать. Она была настолько потрясена, что всхлипывала почти в полный голос. Ее мать – которая была для нее святой! Неужели она была неверна? Франку? А он об этом знал?
Да нет, совершенно точно: нет.
Внезапно голоса снова стали перекрикиваться.
– А откуда они могут знать?
– Говорят, что это видно по ее языку. С ним что-то не так.
Язык? Криста машинально подвигала языком туда-сюда. И правда, на кончике языка у нее всегда была как бы небольшая зарубка, но…
Слишком тугая подъязычная уздечка, сказал доктор, когда Франк однажды обратил его внимание на этот небольшой дефект.
Ну, а как же тогда с мальчишкой в первом классе в школе? Которому она показала язык? «Змеиный язык», – сказал он. После этого она очень следила за тем, чтобы язык никогда не показывать.
