Дома вокруг все выше. Это квартал небоскребов, почти необитаемый, угрюмый квартал. Маячат в тумане огромные каменные колонны — это башни. Слева — Сломанная Башня, бывший небоскреб, он переломился, как щепка, на уровне двадцатого этажа. Мне тогда было лет пять.
Рикша крутит педали все медленнее. Оглядывается по сторонам. Наконец решительно тормозит:
— Приехали!
Я расплачиваюсь и выбираюсь из коляски. Помогаю выйти Еве. Мы на маленькой площади, справа и слева — темные башни, в центре — постамент от какого-то древнего памятника. Памятник давно снесли, остались только каменные ноги в каменных ботинках со шнуровкой.
Рикша уезжает. Теперь мы совсем одни в этом странном месте.
— Я посижу? — спрашивает Ева.
— Нет. Собрались идти — так идем. — Я разглядываю бумажку. Мне впервые приходит в голову: а если парень в магазине с рыбами обманул меня? Решил посмеяться? Если мы не найдем тут никаких дилеров, а найдем… ну мало ли что можно найти ночью в квартале небоскребов?!
— Нам туда, — говорю твердо, чтобы Ева и на секунду не усомнилась в моей уверенности. Веду ее — теперь она идет почти сама — через площадь, к башне.
Заворачиваем за угол. Я замедляю шаг. Похоже, это то самое место — магазин… Бывший магазин. Витрина заколочена. Поперек двери — наискосок наклейка; подойдя поближе, ухитряюсь прочитать: извините, мы не работаем.
И кодовый замок.
Совсем новый. Очень сложный, навороченный. А сверху — для виду — закрашен серой краской. Маскируется под старую рухлядь.
И тут — в первый раз — мне становится страшно. Потому что парень с птичьими глазами не врал, оказывается. И если я сейчас прикоснусь к этому замку — я буду вовлечена в действие, которое называется незаконной сделкой с энергией. Страшнее в нашем городе преступления нет. С человеком, которого на этом поймают, энергетической полиции можно делать все, что угодно: бить, издеваться, убивать… Хотя он и так умрет. Лишение пакета на неделю — и привет.
Ева тяжело дышит у меня над ухом. Она тоже боится.
— Может, уйдем? — спрашивает еле слышно. — Как-нибудь… дотяну…
Я задерживаю дыхание — и набираю на двери код. Длинный. Восьмизначный.
Длинную минуту ничего не происходит. Потом над нами загорается фонарь. И горит секунд тридцать. Мы стоим, никуда не уходим.
Фонарь гаснет. Проходит еще одна минута, и дверь, лязгнув, отъезжает в сторону.
— Ваша бабушка больна, — говорю быстро. — Просила передать ей пирожок и горшочек масла.
— Входи, Красная Шапочка, — отвечает невидимый в темноте мужчина.
В комнате совсем нет ламп. Только зеркальная банка со светлячками. Меня это нервирует: мы не видим лица того, кто нас впустил. А на нем ночные очки: он нас отлично видит.
Ева нащупывает в темноте стул и садится. Минуты три все молчим: мы с Евой пялимся в темноту, мужчина нас разглядывает. Я держу себя в руках — делаю вид, будто мне все равно.
Наконец он решает, что мы те, за кого себя выдаем.
— Сколько? — спрашивает без предисловий.
— Сто энерго, — говорю я быстро. — Хотя бы восемьдесят. Одним пакетом. Прямо сейчас.
— Тысяча монет. Наличными.
У меня перехватывает дух: не хватает денег. У нас с собой на двоих восемьсот восемьдесят две, и ни копейкой больше. А на счету — ноли и у меня, и у Евы.
Ева стонет сквозь зубы. Я наступаю ей на ногу.
— Семьсот, — говорю спокойно.
Он молчит. Летают и возятся светлячки в банке. Шуршат. Жуткий звук.
— Девочки, вы понимаете, куда пришли? Или вы платите и заправляетесь, или вы отсюда не выходите. Такое правило.
Ева тяжело дышит. Я сильнее наваливаюсь ногой на ее ступню. Ей, наверное, больно, но мне сейчас надо, чтобы она молчала!
— Если мы не вернемся к утру, — говорю как могу равнодушно, — ваша бабушка очень опечалится. И пришлет дровосеков.
— Дурочка. К утру здесь ничего не будет. Даже ваших трупов.
— Семьсот пятьдесят.
— А ты дикая, — говорит он с удивлением. — Девятьсот пятьдесят. И больше никаких уступок. Деньги с собой?
— Восемьсот, — мне все труднее сдерживать дрожь.
— Девятьсот.
— Восемьсот восемьдесят две. — Я не выдерживаю и закрываю глаза. И целую минуту слушаю шуршание светлячков в банке.
— По рукам, — говорит он наконец. — Просто из уважения к твоей настырности, детка.
Он идет к банке со светлячками. Открывает крышку, запускает внутрь руку, зачерпывает пригоршней (фу!). Выбрасывает в форточку. Снова закрывает банку, ставит на прежнее место. Светлячки пытаются взлететь и бьются о стеклянные стенки.
— Сколько вас тут ходит, — бормочет мужчина. — О запасках не думают, живут одним днем… И мрут. Ты, — неожиданно поворачивается ко мне, — ты сколько протянула бы без дозаправки?
— Не знаю… — Судорожно шарю по карманам, собирая деньги. Одной сотни не хватает. Могла я, расплачиваясь с рикшей, вместо десятки отдать сотню?!
— И я не знаю, — говорит он со странным выражением. — Ну, долго мне ждать? Давай деньги!
Я протягиваю ему все, что у меня есть. Он пересчитывает за одну секунду — в полной темноте. В очках.
— Детка, ты ошиблась, — говорит очень ласково. — Здесь семьсот восемьдесят две.
Я в десятый раз ощупываю карманы. Боковые, нагрудные, внутренние…
В глубине комнаты открывается еще одна дверь. Входят, кажется, трое — они огромные, пахнут кожей и потом, звенят металлом, сопят. Выпуклые линзы их очков отражают банку со светлячками.
— Ты что, в игрушки решила играть? — Дилер почти шипит. И в тот момент, когда он делает шаг ко мне, мои пальцы нащупывают — в глубине кармана брюк — туго свернутую купюру.
Дилер успокаивается. Снова пересчитывает деньги. Кивает громилам в темноте:
— Полный бак. Одним пакетом. Вот этой, хилой… А за этой дикой смотрите в оба глаза!
В темноте поблескивают зубы. Дилер ухмыляется.
— Идите за ними, девочки. Они вас не обидят.
Один идет впереди. Двое — по бокам. Как будто конвоируют. Ева цепляется за мое плечо.
Мы выходим на задний двор, заваленный хламом и рухлядью. Я поднимаю голову и вижу, что небо понемногу светлеет.
Передний уходит, велев нам оставаться на месте. Мне на плечо опускается тяжелая горячая лапа.
— Слышь ты, черная… У тебя парень есть?
— Есть, — отвечаю сквозь зубы. — Чемпион по кара-дзю.
— Врешь! — Громила смеется. Поблескивают очки и зубы.
Его рука проводит по моей спине. Я отпрыгиваю.
— Брось, — говорит его напарник. — Шеф прикончит.
— Ой, ну я тебя умоляю… Шеф даже не узнает.
