Настало наше время — и на суд зрителей была представлена «Игра о принцессе и единороге».
Мне нравилась эта пьеса. Флобастер перекупил её у какого-то бродячего сочинителя; в ней говорилось о принцессе (Гезина), полюбившей бедного юношу (Бариан), а злой колдун возьми да и преврати возлюбленного в единорога. Правда, как по мне, если уж колдун злой-таки, то не станет он в благородных единорогов превращать! Он чего-нибудь попротивнее найдёт — ведро помойное или башмак дырявый… Правда, попробуй сыграй потом пьесу, где героя превращают в поганое ведро…
Мага играл Фантин — наш вечный злодей. Он как никто умеет страшно хмурить брови, кривить рот и зловеще растягивать слова; справедливости ради следует сказать, что больше он решительно ничего и не умеет. Он добрый и глупый, наш Фантин. На таких воду возят.
Бариан и Гезина пели дуэтом — у Гезины тонкий, серебряный голосок, от него сходят с ума не только купцы на ярмарках, но даже знатные господа… Правда, Гезина ни поцелуя не допустит без «истовой любви». На моей памяти таких «любовей» было шесть или семь.
Спектакль шёл ни шатко ни валко; ближе к финалу публика заскучала. Немножко поправила дело сцена превращения — Муха что есть сил колотил в медный таз, Флобастер потрясал листом жести, а Бариан корчился в клубах дыма (это я подожгла под помостом пучок мокрой соломы). И всё равно к финалу толпа перед нашей сценой заметно поредела.
Южане скалили свои белые зубы. Надо было спасать положение.
Муха по-быстрому обежал публику с тарелкой — меньше половины — и тут же объявил «Фарс о рогатом муже». К нашим зрителям прибавилось ещё несколько заинтересованных горожан — тут-то я увидела Господина Блондина.
Это было немыслимо. Он возвышался над толпой на целую голову — эдакий мячик на гребне волн. Он был голубоглаз до неприличия — с любого расстояния глаза его горели, как два кусочка льда, подсвеченного солнцем. Он был не то чтобы молод, но назвать его стариком не поворачивался язык. Я в жизни не встречала столь благородных лиц; он был как ожившая статуя, как бронзовый памятник великому воителю. Теперь этот памятник поглядывал в нашу сторону, раздумывая, видимо, уходить или остаться.
Господин Блондин, не уходите!!
Я еле дождалась, пока Флобастер, вооружённый принадлежностями канцеляриста, закончит свой монолог — он-де суровый муж, и жена его — светоч добродетели.
Он ещё договаривал последние слова, когда на сцену вылетела я — с накладной грудью и оттопыренным задом. Вылетела, как горошина из трубки шкодника; на всей площади для меня существовал сейчас один только зритель.
Ах, я отчаявшаяся жёнушка, такая добродетельная, такая доброде-етельная, может быть, добрый муженёк позволит мне повышивать гладью на пару с подруженькой?
Подруженька выплыла из-за кулис, покачиваясь на тонких каблуках. На свет явились пяльцы размером с обеденный стол; по мере того, как я нежно напевала: «Ах, подруженька, какой сложный стежок, какой дивный рисунок», с подруженьки последовательно слетали шляпка, туфельки, вуалька, платье, корсет…
Муха остался в одних штанах. Спереди их оттопыривала огромная толстая морковка; заговорщицки переглянувшись, мы загородились натянутой на пяльцы простыней и от «мужа», и от публики.
Эту сцену можно играть до бесконечности.
Упёршись друг в друга лбами, мы с Мухой стонали и вопили, хрипло дышали и выписывали бёдрами кренделя; я то и дело выставляла из-за пяльцев голую по колено ногу, а Муха ритмично продавливал натянутую ткань своим тощим задом. Мы изображали страсть, как могли; чёрные глаза Мухи горели всё жарче, на верхней губе его выступал капельками пот, я подозреваю, что в тот момент он имел бы успех и без морковки…
А Флобастер тем временем говорил монолог, и в голосе его звенело такое искреннее, такое неподдельное самодовольство, что публика валилась с ног от утробного хохота.
Флобастер, воздевая руки, декламировал:
— О нравы! О распутство! О беда!
Тлетворное влияние повсюду…
Пускай цепной собакою я буду,
Но наглый взор распутства никогда
Супруги благодатной не коснётся…
Позади него тихонько раздвинулась шторка; невидимый публике Бариан засел у «мужа» за спиной — и, к удивлению зрителя, над макушкой Флобастера показались сперва острые кончики, потом первая развилочка — и наконец огромные ветвистые рога!
Толпа грянула хохотом, едва не надрывая животы. Рога росли всё выше и выше, пока на закрепились, наконец, особым образом у Флобастера на затылке. Бариан ускользнул за шторку.
Флобастер поднял палец:
— А не пойти ли к милой, не взглянуть ли
Как в обществе достойнейшей подруги
Моя супруга гладью вышивает;
Так голубь белоснежный пребывает в объятьях целомудрия.
Пичуга Невинна, как пушистый нежный кролик…
Этим «кроликом» он совершенно доконал публику.
— Пойди! — заорал кто-то из толпы. — Пойди погляди, ты, простофиля, на своего кролика!!
Флобастер скептически поджал губы и показал на свои счета:
— Труды… Труды не позволяют мне отвлечься на минуту…
Лицо его под ветвистой короной было преисполнено такого достоинства, такого трогательного серьёза, что даже я, которая видела всё это двести раз, не удержалась и прыснула. Нет, Флобастер, конечно, самодур, тиран и скупердяй — но он великий актёр. Просто великий, и за это ему можно простить всё, что угодно…
Фарс подходил к концу — в дырочку натянутой на пяльцы ткани я поймала наконец своего Господина Блондина.
Небо, он не хохотал. Он ржал, как племенной жеребец. Лицо его потеряло аристократическую бледность, сделавшись красным, как помидор. Он хохотал, глядя на Флобастера и его рога; и как же мне захотелось выскочить вперёд и закричать на всю площадь: я, я придумала этот трюк! Вы все смеётесь, а я придумала, я, я, я!!
Конечно, я никуда не выскочила. Муха выполз из-за пяльцев на четвереньках, в перекошенном корсете, в едва застёгнутом платье; «муж» озадаченно предположил, что мы вышивали, не покладая рук. Толпа рукоплескала.
Мы раскланивались три раза подряд. Приседая в совершенно неуместном здесь реверансе, я в панике шарила глазами по толпе: потеряла, потеряла!!
Через минуту он обнаружился под самым помостом. Меня будто ошпарили кипятком; и Флобастер и Муха давно скрылись за кулисами — я раскланивалась, как заводная кукла, пока мой Господин Блондин не поманил меня пальцем.
В кулак ко мне непостижимым образом попала тёплая золотая монетка. Его совершенные губы двигались, он обращался ко мне — ко мне! — а я не слышала слов.
