Первая и самая давняя весть, принесенная во дворец василевсу Филиппом Феором, гласила, что этого человека захватили на левом берегу Данапра сурожские угры и то ли продали в рабство хазарам, то ли принесли в жертву своим идолам.
По более поздним сведениям, этого человека, когда он вернулся домой, не признали за своего сородичи, славяне-северцы[13], и убили осиновым копьем без наконечника, как всегда поступают с переметным покойником, способным внезапно появляться под разными личинами.
Сведения тянулись из дальних земель, не иссякая, вплоть до самых последних дней. Ныне тому, кого ясно видел силенциарий на самых верхах царского дворца, полагалось бродить оборотнем-волкодлаком в глухих северных лесах, пугая всякие варварские племена.
Так или иначе этому человеку н е п о л а г а л о с ь быть живым.
-- Филипп, ты бледен, как мертвец,-- между тем, изрек он с улыбкой, какая бывает только у самых живых.
Давно похолодевший силенциарий нашел в себе силы еще раз перекреститься и, пошевелив губами, немо произнес имя...
Стелились по равнине прозрачные, как роса, крылья вилы[14], девы небесной. Стелились по тягучему зеркалу реки, по остывшим за ночь берегам и травам бескрайних лугов. Покрывали хребты спящих туров, нежно свисали с их мощных рогов и трепетали над теплыми, большими ноздрями. Тянулись по дальним лесам за окоем видимых земель.
Скоро лучи Даждьбожьи[15], словно ветер паутинку, взметнут легкие, легче всякой паутинки, крылья вилы над землей, и дева воспарит до будущего заката в горячее небесное дыхание Сварога[16]...
Всадник на гнедой кобыле осторожно спустился к реке и встал у самой воды, неотрывно глядя на ромейский корабль, замерший на якоре у другого берега.
Земли Собачьей Слободы, откуда был родом воин, начинались выше по течению, но он не мог дотерпеть до того часа, когда чужая лодья медленно проплывет мимо его селения. Узнав поздним вечером о месте стоянки, он не сомкнул глаз всю ночь и напросился в сторожевой разъезд, хотя наступал не его черед. Он поехал один, поскольку никаких угроз ни от чужих племен, ни от иных родов давно, с прошлой весны, не доходило.
Зато вести о приближении корабля из ромейского царства прилетали в последние дни, словно стаи диковинных птиц.
Полянский род Враноглавов, живший на двенадцать переходов ниже по Данапру, прислал весть, будто корабль перелетел все Дикое Поле на огромных полотняных крыльях, и угры бесполезно стреляли из луков, пытаясь сшибить с небес богатую добычу, а потом он опустился на реку прямо перед стенами их Вранова града, чтобы поторговать княжеской парчой и златыми бирюльками.
-- Допрежь врали черноголовые и ныне врут,-- рек старейшина в Слободе.
Все согласились, что врут на свете только одни поляне, и стали ждать ромеев, поглядывая в небо.
Полянские Добры, до которых можно было неспеша доехать в семь переходов, а торопясь и за девять не добраться, добавили весть, что плывет корабль длиною в целый день. При своем новом, молодом князе Добры всем на удивление заладили мерить время дня шагами -- по длине тени от воткнутого в землю посоха. Этому научил их какой-то эллинский мудрец, забредший к ним от хазар вдвоем со своим посохом. Он уверял Добров, что, если верно рассчитать шаг, то можно обогнать свет и вместе со светом -- череду грядущих дней. Тогда можно вернуться молодым в ту пору, когда собственные сыновья, внуки и правнуки уже успеют состариться. Добры отрубили мудрецу голову, сказав ему перед тем, что так, как советует делать чужак, всегда делают неприкаянные покойники, пугая своих потомков. Но задрожавший от страха посох эллина сберегли и к новой мере пристрастились.
-- Больно умные стали Добры,-- проворчал старейшина.-- Такая лодья на первой излучине реку заткнет, запруду учинит.
Над Добрами посмеялись и стали присматриваться к реке, не мелеет ли часом.
Наконец уже свои по давней крови, северцы, Роды Гусиные, стали доносить похожее на правду: плывет из ромейского царства к Роду Турову, к Большому Дыму, корабль ширины обыкновенной, длины невеликой, без перьев и клюва, везет толстых ромеев[17], пахнущих чесноком и заморскойамброй, и много всякого их добра на торг. А вместе с ромееями плывет, возвращаясь на свою родину, княжич из Рода Турова, который прожил в Царьграде девять лет и девять зим. А держали его там в золотой клетке, висевшей на изобильном дереве посреди царского дворца.
Княжича вспомнили многие из слободских, кто был не младше самой старой в Слободе собаки, а у воина, который напросился в сторожевые, сердце так и забилось, ибо знал он того княжича лучше остальных и втайне почитал его своим старшим побратимом.
По обычаю, когда приплывала лодья из чужих земель, полагалось не только встречать, но даже разглядывать ее, не сходя со своей земли, чтобы не потерять силу родных оберегов от порчи и сглаза.
Но воин не вытерпел и покинул пределы родовой земли, без оглядки перескочив межи. Он понадеялся на свои сильные обереги, которые, скрытно от сородичей, собрал с собой в дорогу все, какие имел. Он понадеялся и на силу обережных знаков, которым учили его старейшины рода.
Еще не увидев галеры, а только почувствовав издали ее необыкновенный пряно-горьковатый запах, тянувшийся вспять реке и щекотавший изнутри грудь, воин вывесил на нее снаружи два ожерелья -- железных коньков и собак, и вычертил перед собой в воздухе круг, пересеченный косым крестом.
Он подъехал к реке, не отрывая правой руки от ожерелий, а потом, уже у самой воды, прошептал долгий охранительный заговор, от которого корабль и вовсе пропал с глаз. Опешив, воин добавил одно слово, ослаблявшее заклинание, и ромейская лодья возникла там, где была.
Тем временем, жеребенок, семенивший позади, вышел вперед, потянулся к реке и встал в нее передними ножками. Дуги тонких волн покатились по ровной глади, тревожа невесомые крылья вилы, девы небесной...
* * * *
На рассвете, в один из первых осенних дней года 748-года от Рождества Христова, а от сотворения давно уже переспевшего и зачервивевшего мира года 6257-го, речные волны достигли ромейской галеры и тихо постучали в ее днище.
Княжич проснулся. Он открыл глаза и увидел над собой отяжелевший от влаги парусиновый навес и красные полосы на нем.
Княжич глубоко вздохнул, и внезапно глаза его наполнились влагой. Теплой, не холодной, как роса того утра. Неподвижные красные полосы превратились в волны и поплыли над ним, а теплые капли так и побежали из глаз, из правого -- на полуденную, а из левого -- на полуночную сторону земли[18].
