Ерунда, конечно, собачья. Но ежели эта ерунда и вправду имеет облик ведьмы, так неужто ей захотелось пахать ночное небо только для того, чтобы погасить огонь в лампе? Чепуха, конечно. Но ведь кто-то в доме был. Или Корней совсем уж с ума рехнулся?
С тем и воротился Мармуха в дом. Опаскою забрал он из своего закута лампу, в избе поспешно насадил на ее фитилек живой свет, однако в клетуху пойти не поторопился. А присел в избе на лавку, стал прикидывать:
"Может, Тихон какую шутку надо мной вычудил? Может, надеется пуганым меня сотворить, чтобы я никак не сопротивлялся его разгулу? Люди-то пересказывали, что Тишкина свора грозилась из меня идиота сделать. Я, видите ли, брату плешь переел. Видно, и девку таежную они придумали - Юстинку опорочить, потому как она всею душой меня жалеет. Грозится свару наказать. Да что она с ними сделает? А с этих штукарей любая проделка станется..."
Станется не станется, а на этом выводе Корней немного успокоился. Но боязнь вовсе не покинула его. Все казалось, что по оконцам не снег шебаршит, а кто-то огромный, сизый трется поседелой спиною о стекло. Поленья в печи стреляют - не совсем просохли за долгую зиму. Ворошатся поленья в огне, а представляется, что кто-то через трубу в устье печное спрыгнул и сейчас вылезет наружу...
И все-таки не идется ему в клетуху. Что делать? Уйти бы сейчас ему из дому совсем, переночевать бы где-нибудь. Да кому такой ночевальщик нужен? Обзоринцы давно говорят, что, мол, старшой Мармуха Юстинки Жидковой не лучше. Потому девка и бегает за ним. А Корней лишь вид кажет, что не хочет молодой красоте жизнь портить. Сами же они давно сладили... Чего Корней с Юстиною сладили, о том, правда, речей не заводили. Да и что же, кроме Юстинки, никто на Тараканью заимку не ходил, что ли? Поспешал до Корнея всякий народ - и девки, и бабы, и мужики, и парни: кому примерку, кому пошив...
По-всякому жизнь на земле строится. А у старшого Мармухи была именно такая.
Вот сидит Корней в избе, голову повесил. На ум лезет всякая чертопляска.
"А что, ежели, - думает он, - я, в своем горе, и в самом деле у сатаны на примете? Ох, взять бы насмелиться да продать ему душу! Только бы избавиться от поганой образины! Можно было бы тогда дозволить Юстинке любить меня..."
Вот в это время и взялся во дворе страшный гомон: захлопало калиткою, захрустело ломким снегом, дурным пением наполнилась тишина...
Корней с лавки точно ошпаренный соскочил. Не разобрался что к чему, на колени перед иконой упал. Давай креститься на образ богоматери, давай поспешно каяться в том, что допустил до себя лихую думу. Да только не дал ему путем разговориться с богородицей голос родного брата. Оказалось, что никакие не посланники сатаны прикатили до Корнея за кровавой договорной подписью - воротился на веселых ногах беспечальный Тихон со всею своей колобродиной.
Но на этот раз сборище братово Корнея не раздосадовало. Скорее наоборот: ему вдруг занемоглось хотя бы таким способом отделаться от одиночества, которое подступило сегодня до него, можно сказать, с ножом к горлу. Однако бубнявый за окном голос Тихона нежданно да во всю пьяную неосторожность доложил собутыльникам своим:
- Да я чо? Я и сам бы... со всею душою... в погреб его... Сиди, не ворчи! Только не-ет, лаврики[7], и еще раз - нет. Не могу я вам такого дозволить. Мать помирала - наказывала, батя завещал: Корнею быть для меня отцом, мне для него сыном. Вот в чем закавыка. Поняли? А так бы я его и сам - в погреб. И без вас бы давно управился, да греха на душу брать не желаю...
- А мы у тебя на что? На чо мы-то у тебя?- высказался чей-то голос и настырно потребовал ответа.- Ну?
- Ну и сажайте,- взвизгнул вдруг Тиша.- Вон погреб, вот - я... А отца родимого не дозволю,- уже слезно ерепенился он.- Ежели немного побить - это ничего, это на пользу. А в погреб - ни-ни! Только без меня... Я сердцем человек слабый - ступайте одни. Чуток побейте, а я тут погожу. Потом я вроде бы выручать его прибегу. Давайте, давайте. Не стойте...
Вот ведь еще каким бывает человек.
Пьянка, скажете, виновата? Пьянка, конечно, она баба сволотная, но не сволотней негодяя. Она даже хороша тем, что хмельной мужик навыворот шит - все матерки наружу. Вот и Тише Глохтуну допилось на этот раз до самой подноготной.
Не стал Корней дожидаться в избе, когда в дурозвонах согласуется хмельная блажь. Убрался в клетуху, где задвинул на двери надежный засов.
И вот опять полезли ему в голову прежние мысли. И повторно подумалось ему, что заявись до него нечистый дух, продался бы он черту-дьяволу со всеми своими потрохами.
Да. Красив Полкан с хвоста...
До самых петухов, а и того, может, дальше, не спалось Корнею, опечаленному Тихоновым вероломством. Да ежели он и сумел бы одолеть душевную горечь, сонной благодати все одно не отпустила б ему разгульная свора: всю ноченьку напролет грохотало в доме вавилонское столпотворение. Изба ходила ходуном от дикой пляски, хохота и пьяной возни.
Разгул пытался изначально вломиться в Корнеев закут, но скоро отстал - увлекся бесшабашным весельем.
Только перед самым рассветом бражная канитель притомилась, свору похватала длиннорукая усталость, косматая дрема пособила ей повалить ретивых гуляк кого где пришлось.
И Корней в закуте своем забылся, наконец, коротким сном. Забылся Корней, да вдруг видится ему в дреме, что сидит он опять же в котухе и чего-то шьет. На торцовой же стене, там, где у него обычно всякие выкройки, мерила поразвешены, вдруг да образовалось в огромную сковороду зеркало - маленько не выше Корнея. И взято бы то зеркало да в гладкую золоченую раму. Поверхность его до того чиста, что и вовсе бы ее нету, а по ту сторону проема расположена такая же точно клетуха. И вот бы Корней поднимается с места, смотрит в тот пролаз и узнает там самого себя, хотя на отраженном лице никакого родимого пятна нет. А стоит - улыбается такой ли раскрасавец статный, что ни отвернуться нельзя, ни зажмуриться. Сердце же Корнеево трепещет радостью, а глазам слезы лить хочется. Тут бы оплечь красавца образовалась тень, вид которой сплошь занавешен монашьим клобуком. Корней и думает бы себе: "Вот она, явилась, чертова милость, накликанная моим отчаяньем". Однако же смекает себе: как это, дескать, удалось дьяволу рожищи свои под клобуком утаить настолько, что вся голова его поката? Да и чего бы, дескать, сатане-то рыло свое занавешивать? Уж коли прибыл торговать, так какую холеру в прятушки играть.
С думой такою кинулся бы он вперед да хвать через зеркало нечистого за черный клобук. И сдернул напрочь глухую накрыву. А под накрывою нет никого! Полная пустота. И вот бы эта пустота опять дохнула на Корнея страшным морозом. Таким ли ознобом проняла, что проснулся он.
