Но Джонни всё ещё злился. Правда, после папиных слов уже меньше, чем раньше, но всё равно — как простить того, кто замахивается твоим же ножом на твою собаку! Пусть даже Бастер первым начал.
— Интересно, почему он потом бросил нож и убежал? — спросила мама. — Он еще крикнул: «Серебро!» — и махал рукой, словно обжегся о рукоятку.
— А, — пожал плечами папа, — может, он схватил нож за лезвие, а крикнул: «За ребро». Оговорился, он ведь иностранец. А что рукой махал — порезался или занозу посадил.
Джонни хотел возразить, но смолчал. Занозы были ни при чем — рукоять у ножа гладкая, отполированная руками до блеска, с гладкими серебряными поясками, какие там занозы! Да и за лезвие не схватишься, если выдёргиваешь нож с перекладинкой из ножен. Да ладно. Он разберётся и без родителей.
Потом папа предложил — пусть завтра Джонни пойдёт к Ковачам, извинится за поведение Бастера и скажет, что Белу никто и ни в чем не винит. Джонни сказал — ладно.
Потому что, хотя он понимал, что папа прав и Белу винить не за что, он хотел проучить его за то, что тот хотел убить Бастера, — и уже придумал как.
Он напугает парня до позеленения — а может быть, узнает заодно, по каким таким таинственным причинам ему надо возвращаться домой в определённое время и не позже. «В некоторые дни»…
Наконец взрослые занялись своим бриджем, и Джонни оставил их — вышел на крыльцо и сел там рядом с Бастером, и они сидели и вместе смотрели на огромную желтую полную луну, горевшую в небе как прожектор. Бастер, похоже, устал. Последние два часа он бродил по лужайке, обнюхивал каждую травинку, какой касался Бела, тихо рычал — а время от времени издавал вдруг довольно испуганный вой. Сейчас, однако, он сидел смирно, а Джонни чесал его за ушами и думал про завтрашний день.
Хорошая идея. Так он и сделает — напугает Белу как следует, а потом объяснит, за что, и помирится с ним, потому что Бела все-таки вроде хороший парень… чудной только немножко.
На другой день Джонни взял фонарик и часам к трём явился на бывшую ферму Бурманов. Он пошел не по дороге, а прямо через поросшее сорняками кукурузное поле, которое старик Бурман когда-то так любовно лелеял. Выйдя из редкой кукурузы, Джонни увидел Белу Ковача, игравшего во дворе возле ветряка.
Увидев Джонни, Бела замер, широко открыв глаза, и в его облике опять мелькнуло что-то от животного, готового в любой миг рвануться и убежать.
— Я пришел извиниться. Мне жаль, что Бастер хотел тебя покусать.
— Ну… — Бела вдруг часто замигал. Его руки были сложены коробочкой на высоте пояса.
Джонни ждал, что Бела скажет ещё что-нибудь, но тот молчал. Джонни с любопытством посмотрел на руки Белы.
— Что там у тебя?
Губы Белы дрогнули. Он поднял руку, и Джонни увидел на его ладошке мышь. Она свернулась в комок, широко открыв рот, — но, заметил Джонни, даже не пробовала укусить. В крохотных чёрных глазах блестел ужас.
— Я ее поймал, — объяснил Бела. — В амбаре.
— Зачем тебе понадобилось ловить мышь? — с некоторым отвращением спросил Джонни. — Кошки-то на что?
Бела опять мигнул, и Джонни вдруг показалось, что Бела собирался плакать перед его появлением, да и теперь сдерживает слезы.
— Я хотел с ней подружиться, — тихо сказал Бела. — Но в Америке всё как дома. Все животные меня боятся и не любят.
— Ха, еще бы ей не испугаться — раз ты её поймал и держишь. Всякая мышь тут испугается.
— Но не так.
Бела встал на колени и осторожно опустил мышь на землю. Секунду она серым мячиком лежала на земле — затем развернулась и кинулась наутек, да так быстро, что на полпути к амбару споткнулась и дважды кувыркнулась через голову, а добравшись наконец до заветной щели между досок амбара, промахнулась и с разбегу ударилась о доски. В следующий миг, отчаянно работая лапками, мышь исчезла.
— Видишь? — сказал Бела. — До смерти пугается и бежит. Кошка сделала бы то же самое. Не будет у меня никаких ручных зверей… — Он поднялся на ноги и улыбнулся своей странной, застенчивой и одинокой улыбкой. — Я тоже жалею о вчерашнем, Джонни. Мне жаль, что я пытался ударить твою собаку. Я не хотел…
— О… — неловко пробормотал Джонни, вспомнив, как папа пожалел Белу — и вспомнив о том, что он задумал. — О… забудем это. Ага?
Потом Бела привел его в дом — познакомить с родителями.
Мистер Ковач оказался высоким, крепким и красивым человеком средних лет, и двигался он так же плавно, как Бела. И миссис Ковач тоже — Джонни заметил это, как только вошел в гостиную. Родители Белы как раз заканчивали обедать, и, когда Джонни вошел, оба встали. Манеры Старого Света — и это удивительное плавное изящество движений, напоминающее о естественно-грациозных движениях животных.
— Мама, папа, — сказал Бела, — вот Джонни Стивенс, с которым мы вчера познакомились.
Мистер Ковач крепко, но осторожно пожал Джонни руку — судя по величине ладони и ее твёрдости, папа Белы был очень-очень сильным.
Забавно: когда Джонни отпустил его руку, кончики его пальцев скользнули по чему-то колкому — точь-в-точь папина щека после бритья, только жестче. Точно короткая щетина.
Глупости, конечно. На ладонях волос ни у кого не бывает. Наверно, у мистера Ковача просто мозоли на руках шелушатся…
Миссис Ковач — красивая, тонкая женщина, — вежливо склонила голову и поздоровалась (у нее акцент был куда заметнее, чем у Белы):
— Здравствуйте, мистер Стивенс, рада вас видеть.
Джонни показалось, что он стал немножко выше ростом: его еще никто никогда не величал «мистер Стивенс».
— Очень рад с вами познакомиться, — ответил он.
— Бела рассказал нам о том, что случилось вчера, — продолжала миссис Ковач. — Я тоже прошу у вас извинения. Увы, животные просто не любят нас. Как ни жаль, но это наша фамильная черта.
— Чего там, — помотал головой Джонни. — Это я пришел прощения просить. И чтобы поиграть с Белой.
Миссис Ковач улыбнулась и сказала почти то же, что накануне сказала мама Джонни:
— Как хорошо… что у Белы есть теперь такой хороший товарищ.
Настал черед Джонни смущённо улыбнуться. Он отвёл взгляд и наконец-то осмотрелся.
Когда он был в этом доме последний раз, недели три назад, здесь были только голые стены да мусор на полу. Теперь в комнате стояла мебель — по большей части самая обыкновенная; но кое-что — например, круглый стол посреди комнаты или большое резное бюро-секретер — выглядели вполне по-иностранному. И картины — почти все в рамах, тяжелее и пышнее которых Джонни видеть не приходилось; и почти все изображали чудны́е иностранные здания. А еще «не по-нашему», решил Джонни, выглядели скатерть, подсвечники, лампы, коврик… целая куча вещей там и тут. У всех них был солидный, уютный, старинный вид.
