— Несправедливо, что Грегор станет рыцарем, а я нет. Что все вечно будут вытирать об меня ноги, называть недоноском и выродком.
— Ну, и что? — хмыкнул Робин. — Я ведь тоже не стану. Судьба, брат, такая! Или ты хочешь, чтобы тебе шпоры отбили на навозной куче?
— Тоже мне, сравнил меня и себя! Твоя мать в хлеву забрюхатела, а моя — на перине. Я ведь не виллан, мне бы шпоры не отбили, кабы я умудрился их получить. Моя мать — благородная дама.
— Ну да, ты у нас благородный, а мать твоя — шлюха! — расхохотался стражник.
— Я тебе дам шлюху! — набросился на него с кулаками оруженосец. — Она, между прочим, не девкой была, а племянницей настоятеля монастыря.
— Ну, не горюй! Может, граф тебе родословную выправит и в рыцари произведёт.
— Да он и пальцем не пошевелит! Мать ведь меня бог весть от кого родила… Вот и выходит, что я благородный только с одного боку! — грустно улыбнулся Оливер.
— А с кого: правого или левого? — подкольнул его Робин.
— Да ну тебя!
— С левого, значит, бабы, они всегда с левого.
— Может, и к лучшему… Ведь, если поглядеть, у благородных жизнь не слаще. Их ведь тоже в чужой дом посылают, с детства перед каким-нибудь бароном хвостом махать, забавлять его жену и детишек… Хоть убей, не могу представить, чтобы милорд чистил лошадей и прислуживал за столом!
— Вот ещё выдумал! Граф с самого рождения сеньор. Такие, как он, никому пятки не лижут! А что до конюшни, то можно и лошадей чистить, чтобы потом сапогом другим по рылу бить.
— Как ты думаешь, а я бы сумел овладеть семью искусствами? — не унимался оруженосец.
— Чем-чем?
— Ну, тем, что рыцарю знать положено. Я ведь, — похвастался он, — с грехом пополам целых три усвоил. А будь я пажом, все, наверное, знал…
— А на какой черт они тебе?
— Да просто… А после пажа стал бы оруженосцем, получил серебряные шпоры…
— Серебряные шпоры? — хмыкнул стражник. — Твои-то где? Пропил, что ли?
— Нет их у меня, — вздохнул Оливер. — Да и не все, наверное, получают. А таким, как я, и подавно не дают. Я ведь не так, как все, оруженосцем стал… Знаешь ведь, что у графа только третий год служу. До меня у него настоящий оруженосец был, с обоих боков благородный. Я его видел: смазливый такой, высокомерный. Томасом звали. Прослужил он годик пажом, потом стал оруженосцем. Но до чего ж у него был вздорный характер! Милорд его терпел-терпел, а потом не выдержал и выставил вон. Да как выставил! Среди бела дня, чуть ли не пинками!
— Ну а ты-то как оруженосцем стал?
— Да случайно! Когда я родился, мне после рассказывали, дед меня утопить хотел, а потом передумал, на воспитание слуге отдал. Потом этот слуга повздорил с дедом, уехал и меня с собой прихватил — всё равно я там хуже собаки жил. Долго мы с ним мыкались, а потом прижились в Орлейне. Мой воспитатель ладил с лошадьми, а конюху тогда как раз нужен был помощник — вот его и взяли. И меня тоже — думали ведь, что я его сын. А потом этот Яков показал печатку — её мать дала её перед отъездом. Ко мне стали присматриваться, в господские покои пустили, начали обучать всякой всячине… А потом как-то раз я возвращался из таверны и повстречал лихих людей. Я по молодости и не подумал драпать, да и хмель в голове гулял… В общем, прикончил я парочку, вроде, священника какого-то спас, протрезвел и дал дёру. Наутро сеньор об этом узнал, похвалил за храбрость (ему ведь не сказали, что я был под мухой) и сделал оруженосцем. Эх, не будь я бастардом, может, был бы теперь рыцарем…
— Был бы, если бы 30 фунтов в год имел. А так, будь ты хоть семи пядей во лбу, сидел бы в придорожной канаве и ножичком по глоткам чиркал. Кто тебе, дурак набитый, сказал, что раньше господа лошадей чистили? Они, если и были пажами, то не при сеньорах, а при их жёнах, — рассмеялся стражник. — А ты и уши развесил!
— Вот ты тут все о господах говоришь, жалеешь их, — продолжал он, — а о нас и не вспомнишь. Нам ведь в стократ тяжелее, мы же для сеньоров падаль… Сколько нас порезали, порубили — и не считал никто! Да и кто считать-то станет? Повезло тому, на ком в бою окажется капелина, так хоть можно попытаться душу Богу не отдать. А я? Случись что, быстро копыта отброшу…
— Так купи себе капелину и не причитай, как баба!
— Это я баба? Да я вот этими руками зверей давил — а ты баба… Купи… Легко тебе говорить, при деньгах то!
— Ладно, кончай! Все уши прожужжал своей капелиной! Рассказал бы что-нибудь занятное.
— О рыцарях и дамах, что ли? Знаю я, любишь ты слушать у камелька об их житье-бытье. Что, рыцарем стать мечтаешь, благородным себя мнишь? Очухайся! Ты есть и будешь слуга, хоть ты и кичишься своей матерью. Что, не так, что ли?
— Так, — печально протянул Оливер.
— Э, да ты совсем раскис! Эля хочешь? — неожиданно предложил он. — У меня тут немного припрятано.
— Нет, пожалуй. Я лучше пойду.
Оруженосец начал медленно спускаться вниз. Несмотря на незавидное происхождение и кучу тумаков, щедро раздаваемых судьбой, он вырос мечтателем. Когда Оливер был моложе, он любил ночью забираться на сеновал и раздумывать о том, что было бы, если бы… Но, как известно, «бы» не бывает, поэтому Оливер так и оставался Оливером, а не сэром Оливером. Тем не менее, он частенько тайком подслушивал разговоры сеньоров и нередко ставил себя на их место. Но, несмотря на восхищение рыцарством вообще, Оливер не скупился на презрительные шуточки в адрес сеньоров. Правда, был один человек, о котором он даже боялся подумать дурно; он одновременно боялся и искренне уважал его, испытывая необъятное чувство благодарности за то, что тот, не взирая на то, что Оливер был безродным бастардом, возвёл его в почётную должность оруженосца. Этот человек был графом Роландом Норинстаном. Неожиданное повышение до статуса оруженосца лишь укрепило это странное, но вполне понятное для слуг и тех, кто в силу обстоятельств, жил и мыслил, как они, чувство подобострастного уважения, основанного на привычке подчиняться, заниженной самооценке и страхе. Но именно из этого неестественного уважения проистекала бескорыстная преданность к сеньору.
Оливер и Робин часто встречались за кружечкой эля на кухне или вели жаркие споры на деревянной галерее во время дежурств Робина. В день возвращения графа Норинстана они снова разгорячено мерили шагами смотровую галерею и так увлеклись, что не сразу услышали звук рога. Первым опомнился стражник.
— Сеньор вернулся, — он посмотрел вниз. — Иди, встреть его.
Робин угрюмо проводил глазами перепрыгивавшего через ступеньки оруженосца и в полголоса выругался. Хоть бы он ногу себе сломал, чёртов сын! Стражник осёкся — всё же нехорошо желать людям зла. Но он всегда завидовал ему, пустоголовому парню, глупому мечтателю и завсегдатаю кабачков, по воле случая, обошедшего его по социальной лестнице. Ведь, если разобраться, на месте Оливера вполне мог оказаться он, Робин; к тому же, это было бы справедливо. Но его мать не была дворянкой, и граф не замечал ни его храбрости, ни его верности. Робин терпел, но втайне надеялся на то, что когда-нибудь сможет похвастаться звонкой монетой перед румяными девушками.
