Кошка, испуганно мякнув, вывернулась и сбежала по моей спине, как по парадной лестнице.
— Я ни с кем так не обращаюсь. Никогда. Ни с детьми. Ни с собаками. Не хватаю тех, кто сам не хочет, не сюсюкаю — особенно с детьми, помню, как меня это бесило, когда была маленькой, — огромный, чужой человек, страшно сморщив лицо, идёт к тебе, расставив руки, и несёт какую-то чушь. Смешно и стыдно. А кошки вызывают у меня припадки слабоумия…
— Это нежность. Неконтролируемая нежность, — сказал Раф, — вы просто ещё не умеете с этим жить. Но меня беспокоит ваша кошка. Как же она одна? Нельзя их держать поодиночке, нельзя силком вынуждать общаться с двуногими…
— Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти, — процитировала я. — Вы об этом?
— Да! Да. Им нужна достойная компания, свой прайд… Как и всем нам, собственно, как и всем нам…
В глубине сада, под тремя тяжёлыми, тёмными елями стоял маленький домик со стеклянной крышей, и я спросила, что там.
— А, это моя мидасова кузня. Ничего интересного. Финансовый кабинет. Там я делаю деньги.
— Ну, не врите. Не врите. Я знаю, что там — мастерская. Серёня говорил, что вы скульптор. Да кто вас не знает…
— Рафаэль Баграмян — известный московский скульптор. Модный, успешный. Его все знают, — с иронией сказал Раф, — я давно уже не художник, хорошая моя, я бизнесмен. Перегорел, устал. Захотел денег. Конъюнктуру, как оказалось, очень легко поймать…
— Вы хороший скульптор. Я видела ваши работы.
— Что значит — хороший? Я делаю то, что они хотят, а не то, что я хочу. Я работаю на заказ, и только на заказ. Единственная вещь, которую я создал за последние пятнадцать лет по собственному вкусу и только на свой и божий суд, — это надгробие для себя, любимого. Хотите взглянуть?
— Хочу, — сказала я.
Продираясь сквозь какие-то кусты, обходя клумбы и большие деревья, мы добрались до дальнего конца сада, где, среди зарослей нагой по осени сирени, сидел бронзовый мужчина с книгой, окружённый дюжиной кошек.
Кошки были как живые — они кружили около мужчины, ластились к нему, одна спала прямо в раскрытой книге, а он, опустив к ним по-птичьи хрупкую руку с длинными узловатыми пальцами, смотрел вверх — выше кошек, выше книги, выше деревьев.
Лицо его было безмятежно, а рука — расслаблена.
Скульптура была выполнена в живой, экспрессивной манере, и казалось, что ветер треплет длинные одежды мужчины, листы книги, а бронзовые кошки сейчас спрыгнут с массивного гранитного основания и смешаются с настоящими — которые сами тут же полезли на подиум, тёплый от редкого осеннего солнца.
— Здесь похоронен скульптор Рафик Баграмян, настоящий художник, великий воин. Все свои битвы он проиграл, но…
— Не был сломлен?
…смиренно радуется и не забывает благодарить Бога за благополучие и покой. — Раф гладил кошек — живых и бронзовых и смеялся.
В смехе его не было ни горечи, ни сожаления, он просто шутил, и я поразилась душевной стойкости этого человека.
Рафик Баграмян, стареющий гомосексуалист, ленивый сибарит, живущий в загородном доме среди кошек, был на самом деле стойким бойцом, это ясно.
Я подумала о его жизни, о прошлом, о простых вещах — о родителях (ведь были же у него родители?), о школе, об армии, наконец — ведь этот человек был пятнадцатью годами старше меня, он рос совсем в другой стране. Где-то он учился, где-то жил до своего райского сада, среди людей, каких-то мужчин и женщин, которые относились к нему, скорее всего, скверно — осуждали, презирали, чёрт знает что ещё, как у нас обычно относятся к геям. И он не стал ни манерной истеричкой, ни мизантропом.
А спокойно признаться — себе, в первую очередь, в том, что перегорел, устал, больше не играю — кто бы смог? Из знакомых мне так называемых творческих людей — самолюбивых, амбициозных, вечно мятущихся и по-детски гордящихся своей мятежностью? Да, пожалуй, никто.
А любовь? Да, любовь. Раф жил один. У него никого не было, кроме кошек.
Рафик Баграмян ни о чём не сожалел и не вызывал жалости. Он был богат, здоров и, по всей видимости, счастлив, а ведь, несмотря на первые два пункта, из этой жизни можно было бы сочинить совсем другую сказку — полную стонов, упрёков и самоедства. И нынешнее его благополучие удачно легло бы поверх всего этого гранитным надгробием — ах, я променял свой талант и свободу на деньги, малодушный негодяй!
Но Рафик Баграмян сидел на тёмном, тёплом камне, улыбаясь, гладил кошек, глядел в ясное небо ясными глазами и был более безмятежен, чем его бронзовый двойник.
«Без-мя-теж-ность, — повторила я про себя по слогам, чтобы запомнить это слово на вкус, — без-мятежность».
Мне захотелось сделать Рафу подарок, настоящий подарок, сияющее чудо радости. Но у меня ничего не было, кроме глупого фейерверка, и мне стало грустно.
— Покажите мне ещё что-нибудь, — попросила я.
— Что же я покажу вам, ангелочек, после собственного могильного камня?
От дома вдруг донёсся отчаянный птичий вопль. Я обернулась и увидела, что по веранде мечется Серёня, мытый, бритый, в свежей розовой рубахе и мягком зеленоватом джемпере без рукавов.
Перехватив мой взгляд, Серёня замахал руками, стал стучать себя пальцем то по лбу, то по запястью и снова крикнул, как отбившийся от стаи журавль:
— Гло!
— Что это с ним? — лениво спросил Раф.
— Беспокоится, что я не успею смонтировать фейерверк к вечеру. Серёня всегда беспокоится, такой уж он. Пойдёмте.
— Не понимаю, что вас с ним связывает, — сказал Раф. — Серёжа — педант, зануда, «белый воротничок». Ханжа. Сухарь. А вы… Вы совсем другая. Да вас должно трясти от звука его голоса…
— Противоположности сходятся. — Я помахала Серёне в ответ и поторопила Рафа: — Вставайте, пойдём. Он сейчас полезет за нами в самую чащу, испачкает башмаки и умрёт от огорчения.
Но Раф явно решил развлечься, снова спровоцировав меня на вспышку гнева.
— Ну, давайте. Признайтесь мне. Я вижу, что вы хорошо его знаете, но любите. Как так вышло?
— Почему «но»? «И». Я хорошо его знаю и люблю.
— Так что же вас привлекает? Пикантное сочетание твердолобой добропорядочности и нетрадиционной сексуальной ориентации?
— Вот чья бы мычала, вы же… гхм… образованный человек. Вашего брата со времен Содома и Гоморры поливают огнем и серой, а вы все «нетрадиционная»… да пойдёмте же!
— Ну, сам себя не похвалишь… Нет-нет, и не умоляйте меня, с места не сдвинусь, пока не получу ответа. — Раф устроился поудобнее, опираясь о колено себя бронзового, и посмотрел на меня с весёлым вызовом. — Тайная связь? Ошибки молодости? Общий ребёнок?
