Впрочем, глупо выкладывать похитителям подобные мысли.
Сиагрий и Оливрия переглянулись.
— Он все равно узнает, — сказала Оливрия. Сиагрий неохотно кивнул, и тогда Оливрия ответила Фостию:
— Этот город называется Эчмиадзин.
На мгновение Фостию почудилось, будто девушка чихнула, потом до него дошло.
— Похоже, это васпураканское слово.
— Правильно, — подтвердила Оливрия. — Мы тут совсем рядом с границей, и немало принцев называют его своим родным городом. Но главное то, что именно в Эчмиадзине начал проповедовать святой Фанасий, поэтому для его последователей он стал главным городом.
Если Эчмиадзин считался столицей фанасиотов, то Фостий мог только радоваться, что его не привезли в какую-нибудь отдаленную деревушку. В столице он выболтал бы эту мысль, не задумываясь, а друзья и приятели Фостия — иногда он с трудом мог отличить одних от других — наверняка бы расхохотались. При нынешних же обстоятельствах молчание вновь показалось Фостию самым разумным поведением.
Жители Эчмиадзина неторопливо шагали по своим делам, не обращая внимания на появившегося среди них инкогнито младшего Автократора. Оливрия оказалась права — многие из прохожих выглядели как васпуракане: от своих видесских соседей они отличались более широкими плечами и мощным торсом. Старенький священник-васпураканин, облаченный в темно-синюю рясу иного покроя, чем у клириков-ортодоксов, ковылял по немощеной улице, опираясь на посох.
Судя по внешности часовых у ворот форта, они сделали все возможное, чтобы отличаться от халогаев в позолоченных кольчугах, но при этом иметь право называться солдатами.
Вооружены они были каждый по-своему и стояли, прислонясь к стенам или опираясь на копья, как угодно, но только не прямо.
Но Фостию был хорошо знаком такой по-волчьи оценивающий взгляд — так всматривались халогаи в любого, кто приближался к дворцу.
Однако едва узнав Сиагрия и Оливрию, часовые оживились, запрыгали, завопили и принялись хлопать друг друга по спинам.
— Клянусь благим богом, вы сцапали-таки этого мелкого педика! — заорал один из них, тыкая пальцем в Фостия. Так… судя по всему, его репутация упала еще ниже.
— Прошу вас, друзья, сообщите моему отцу, что он здесь, — попросила Оливрия. Сорвавшись с ее губ, как, впрочем, и с губ Дигена, фанасиотское обращение показалось Фостию свежим и искренним.
Грубые мужики заторопились выполнить ее просьбу. Сиагрий натянул вожжи и спрыгнул с козел.
— Вытяни наружу ноги, — сказал он Фостию. — Отсюда тебе не убежать. — И, словно прочитав мысли пленника, добавил:
— Если ты собрался ударить меня в лицо, мальчик, то знай: я тебя не просто изобью. Я тебя так истопчу, что ты целый год не сможешь дышать без боли. Ты мне веришь?
Фостий поверил — столь же искренне, как верил во владыку благого и премудрого, и в немалой степени из-за того, что вид у Сиагрия был такой, словно ему очень хотелось выполнить свою угрозу. Поэтому наследник престола сидел спокойно, пока Сиагрий разрезал ему веревку на лодыжках. Возможно, они с Сиагрием и разделяли фанасиотскую веру, но это никогда не сделает их друзьями.
Когда Фостий был ортодоксом, у него появлялись враги-ортодоксы, и он не видел причин, почему один фанасиот не может презирать другого как человека, пусть даже вера у них одинаковая.
Часовые к тому времени уже возвращались к воротам беспорядочной группой, один даже отстал на несколько шагов.
Тип, первым вернувшийся на свой пост, махнул рукой, приглашая Оливрию, Сиагрия и Фостия войти в крепость. Сиагрий подтолкнул Фостия в спину, не выказав особой нежности:
— Давай, топай.
Фостий подчинился. Во внутреннем дворике другие солдаты — наверное, их вернее было бы назвать воинами, потому что при всей внешней свирепости они и понятия не имели о дисциплине — фехтовали, пускали стрелы в насаженные на колья тюки сена или просто, рассевшись, болтали между собой. Они махали рукой Сиагрию, уважительно кивали Оливрии и не обращали ни малейшего внимания на Фостия. И то сказать, в простой и дешевой тунике он не выглядел достойной внимания персоной.
Обитая снаружи железом дверь в главную башню стояла открытой нараспашку.
Подгоняемый толчками Сиагрия, Фостий нырнул во мрак за дверным проемом и споткнулся, не зная, куда и как ставить ноги в темноте.
— Сверни налево в первом же проходе, — негромко сказала Оливрия.
Фостий с благодарностью воспользовался подсказкой и, лишь оказавшись во внутреннем помещении, неожиданно задумался над тем, действительно ли Сиагрий настолько груб, а Оливрия настолько мягка, как ему кажется. До него дошло, что швырять его из одной крайности в другую, словно губку в бане, — неплохой способ избавления пленника от остатков былой решительности.
— Заходи, младшее величество, заходи! — воскликнул приземистый худощавый мужчина, сидящий в кресле с высокой спинкой в дальнем конце палаты. Значит, это и есть Ливаний. Голос его прозвучал сердечно, словно они с Фостием старые друзья и никакой он не пленник. Улыбка его была теплой и радушной — фактически улыбкой Оливрии, только перенесенной на лицо, окаймленное аккуратной седеющей бородой и помеченное парой сабельных шрамов. Фостию сразу захотелось ему довериться — и перестать из-за этого верить себе.
Сама палата была обставлена так, чтобы как можно точнее имитировать — насколько это возможно для крепости в захолустном городке — Тронную палату столичного дворца. Тому, кто никогда не видел настоящую Тронную палату, эта даже могла показаться впечатляющей. Выросший же во дворце Фостий счел ее нелепой. Где упирающаяся в трон двойная мраморная колоннада? Где стоящие вдоль нее элегантные придворные в богатых одеяниях?
Вряд ли их могла заменить горстка нагло пялящихся на Фостия солдат. А священник в поношенной рясе и непонятный тип в полосатом кафтане никак не могли сойти за вселенского патриарха и величественного севаста, стоящих перед высоким троном Автократора.
Фостий с некоторым усилием напомнил себе, что намерен презреть окружающие его отца пышность и показуху. Он также задался вопросом, почему предводитель радикально эгалитаритских фанасиотов решил имитировать эту пышность.
Впрочем, Фостию предстояли заботы посерьезнее. Ливаний привлек к себе его внимание, внезапно спросив:
— А много ли твой отец согласится отдать за твое возвращение? Я говорю не о золоте; мы, вступившие на светлый путь, презираем его. Но он, конечно же, уступит часть земель и своего влияния, лишь бы вернуть тебя.
— Уступит? Сомневаюсь. — Горечь Фостия была отчасти искренней. — Мы с отцом всегда ссорились. И мне кажется, он только обрадовался, отделавшись от меня. А почему бы и нет? У него ведь осталось еще два сына, которые ему больше по душе.
