А он улыбнулся в ответ.
Гнев воспоем Маарх-Харцелла, великого мужа,
Грозный, который согдийцам тысячу бедствий наделал;
Многие души могучие славных героев низринул
В самую бездну и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам…
Племя безумно взвыло в экстазе, подбрасывая в воздух все, что только можно было подбросить. Нууфис застыл с открытым ртом, а те, которые Я, уже кружились вокруг меня в бешеном хороводе, и мне оставалось лишь удерживать этот водоворот и самому удерживаться в нем…
Ой ты гой еси, добрый молодец,
Богатырь Маарх свет Харцеллушка!
А и ехал он по пустынюшке
На добром коне неподкованном…
…Женщины перемешались с мужчинами, вожди били в ладоши наравне с подростками, приземистой тушей возвышался за моей спиной храм с дверьми в виде разверстой пасти ужасного монстра, а я плясал, размахивая уцелевшим копьем, плясал в упоении, как некогда на манеже древнего Согда танцевали бесы перед боями, в которых не было, да и не могло быть убитых, – о небо, если бы только такие бои могли случаться на этой несчастной земле!…
Длинных копий частый лес
В клочья мелкие изорвал
Семь небесных покрывал.
Семистолпный смерч до небес
Над песками Карх-Руфи встал.
Уходи, кто пока что цел!
Вай, Отец наш, Маарх-Харцелл…
* * *
…На следующее утро я был произведен в ранг помощника жреца Нууфиса. Еще через полгода меня объявили его официальным преемником. Правда, для этого мне пришлось жениться на всех восьми дочерях Нууфиса…
И если вам скажут, что это произошло в течение одной ночи, – плюньте тому в лицо…
…Спустя четверть века не было для Девятикратных и Изменчивых места страшнее, чем зловещие пески Карх-Руфи. Те, кто случайно забрел в пустыню и кому удалось вернуться, рассказывали потом не об удушающей жаре и муках жажды, а лопотали нечто бессвязное о раскрашенных демонах в человечьем обличье, об огнедышащем драконе, внутри которого расположилось тайное капище, и о шамане Владыки Тьмы Маарх-Харцелла, который на глазах у пленных вспарывал себе живот, пил расплавленное олово, а потом – целехонек – провожал заикающихся горемык до границ его песчаных владений и любезно приглашал заходить еще.
Желающих, как правило, не находилось.
А через три четверти века все прочно позабыли и о жутком шамане с его странным племенем, и о людях, ушедших вслед за Чистыми Пустотниками в поисках выхода из этого мира, ставшего для них чужим.
Бесы скрылись в Пенатах Вечных, Пустотники Меченые Зверем умирали или продолжали скитаться в одиночестве, Скользящие в сумерках и Перевертыши спорили из-за будущего и все никак не могли его поделить; годы шли неспешной вереницей, и наконец подошел тот черный год, когда наставник Гударзи сообщил наставнику Фарамарзу о появлении в Калорре Бледных Господ, а Солли и Морн с ужасом смотрели на горящего под лучами солнца Орхасса, привязанного к столбу.
Пришел год Уходящих за ответом…
– Айя, господин!… Господин!…
Маленькая Юкики, запыхавшись от быстрого бега, в нетерпении пританцовывала у задернутого полога шатра. Она была всего лишь пятой женой великого жреца Маарх-Сату, что значит «Голос Отца», и ей не полагалось без разрешения входить в шатер престарелого мужа. Свежие новости щекотали молодой женщине небо, и она еле-еле дождалась хриплого, неопределенного голоса из ковровой глубины.
– Что там, Ю?…
Юкики переступила толстую складку порога и замерла у входа. Жрец Маарх-Сату сидел у дальней кошмы в позе созерцания. Его седые космы выбились из-под головной повязки, падая на раскрашенное лицо. Он чуть горбился, и руки жреца прятались в широких рукавах тяжелого ватного халата. Неподвижность его была сродни неподвижности древнего идола.
Юкики вздохнула и осмелилась начать.
– Гость, мой господин! Странный гость – сам пришел, один, пить не просит, есть не просит, тебя просит… Говорит – в Мелх не войду, буду у колодца жреца ждать. А не захочет идти – передай это…
Юкики вытянула перед собой руку, еще не набравшую полной женской округлости, и разжала пальцы.
На ладони лежала монета. С выбитым чеканным профилем в узком зубчатом обруче.
Согдийский феникс. Древний и потертый.
Слишком древний.
Жрец Маарх-Сату медленно встал, разгибая хрустящие колени, и вышел из шатра, не говоря ни слова. Юкики смотрела ему вслед, и губы ее беззвучно шевелились.
– Ай, господин… мой господин… Гость – тоже господин… только совсем плохой… бледный-бледный… Есть не просит, пить не просит… Зачем пришел?
Маленькой женщине почему-то хотелось плакать.
– Ты, Тидид?
– Я, Марцелл…
– Ну что, открыли Дверь?
– Открыли, бес…
– И что за Дверью?
– Бездна, Марцелл. Оттого и не ушли. Остались…
– Побоялись в бездну шагнуть?
– Не в бездну. В Бездну! И только так. Но не побоялись. Шагнули. Чистые шли первыми. Я и другие – за ними. Скоро все люди станут такими, как мы.
– Как я?
– Как ты. Я теперь вечен, Марцелл.
– Как Изменчивые?
– Как они. Я меняю облик, Марцелл… И многое другое.
– А где тень твоя, Тидид?
– А зачем мне тень, Марцелл?
– Луна в глазах твоих… Где твой рассвет, Тидид?
– А зачем мне рассвет, бес?
– Хорошо, пусть так. А остальные? Те, кто не пойдет?…
– Горе всем остальным, Марцелл!…
– Ты говорил мне раньше, согдиец, что я – мертв. Теперь я – жив. Ты раньше тоже был жив. Теперь ты – мертв.
– Ты вечно жив, Марцелл. Я – вечно мертв. Есть ли разница?!
– Не знаю. Зачем пришел? Опять за мной?
– Нет. За людьми пришел. За твоими людьми. Пусть уйдут со мной. К Двери.
– Нет.
– Да…
…Сгорбившись, старый жрец смотрел, как худой человек, не оборачиваясь, не отбрасывая тени, идет между кибитками, растворяясь в сумерках.
Потом жрец перестал горбиться. Он устало стянул головную повязку вместе с седым париком и вытер ею потное раскрашенное лицо.
…Вот и случилось то, чего боялся я и во что не хотел верить, пряча голову в горячий песок сиюминутности…
Я не знаю, кем ты стал, упрямый Тидид, но ты получил все, к чему стремился. Все – и с лихвой, и зависть захлебнулась полученным… Не дорого ли плачено, Тидид?! Жизнью своей оплатили вы, ушедшие и вернувшиеся, новое могущество, потому что живые не должны уходить – и возвращаться.
