Огюм Терст встал.
Звякнули, опустившись на столик перед кроватью, две пробирки с каплями крови внутри.
— Это дело Синицкого, — пояснил полковник. — И отчет по Полякову-Имре, с нитеводом. Также осмотр места жительства Лобацкого и статистика загадочного, — он усмехнулся. — Вдруг да поможет. Хотя, сдается мне, не сильно тебе пригодится…
Он шагнул к двери.
— Он — игрок, — сказал я. — Азартный. Он все поставил на одну карту.
Терст нагнул голову.
— Лишь бы она не оказалась «шутом», Бастель.
Он придержал дверь. В щель подмигнул Тимаков, был он в горной бурке, в черкесске с газырями, сросшиеся брови, кровожадный вид.
— Выздоравливай, Бастель.
День прополз беременной ящерицей.
Сестрица покормила меня обедом с ложечки. Матушка нагромоздила одеял, так что моя кровать стала походить на погребальный холм.
Но к вечеру я почувствовал себя на удивление сносно.
Нанесли визит Готтарды, раскланивались, расшаркивались, спрашивали о здоровье, шелест вееров напоминал треск стрекозиных крыльев. За ними, с докладом, вломился грубоватый, красномордый жандарм в чине поручика, сообщил, что привезли Сагадеева и трупы блезан. Одна группа осталась на месте вести следствие. Обер-полицмейстер по его словам был вял и уснул прямо в повозке. Затем заглянул Репшин, оттянул мне веко, пощупал пульс и передал «клемансину» от Ритольди. Я убрал ее в карман мундира.
Их стало три.
Где-то к семи зашевелились, ожили жилки. Это было похоже на болезненное оттаивание. Одна веточка распустилась, стряхнув лед, другая.
Посещение начальства оставило меня в недоумении.
Огюм Терст не сказал мне ничего важного. Почему? Сам не знал или уже не рассчитывал на меня? Может быть, решил, что тому, на чью кровь объявлена охота, будет не до расследования других убийств?
Странное, глупое рисование психологического портрета. Оставленные на попозже Гебризы. Позабыт, проигнорирован Палач Полонии…
Впрочем, без дела сидеть я не собирался.
Приняв ванну и одевшись в гражданское платье — в зауженные темные брюки, короткий сюртук, я вышел из комнаты.
Жилками нашел дядю Мувена, обедающего в розовой гостиной.
Комнаты поместья жили народом, звоном столовых предметов, огнями люстр, шорохами платьев и мельканьем слуг.
Меня встретили овацией, она перекатывалась за мной из зала в зал под хлопки пробок из-под шампанского и крики: «Виват, Бастель! Виват, Кольваро!».
Приходилось улыбаться и кивать, и пить за свое здоровье.
Жилки сплетались и расплетались. Сен-Симоны, Крейцы, Шептуновы, ответвления и отростки Кольваро — Чистяковы, Янкели, Гризье.
Северная гостиная, гербовая, розовая…
Дядя Мувен был поглощен поеданием копченой щуки, шум, закручивающийся вокруг меня, был ему, видимо, не слышен за хрустом костей, а, может, и не интересен.
Я встал напротив него, через блюдо, через бокал, через пятно соуса на белой скатерти.
— Дядя.
Он замер, а потом медленно поднял голову. Во рту у него дрогнул щучий плавник, дрогнул и выпал.
— Бастель.
Облегчение просквозило в дядином голосе.
Дядя Мувен встал и, грохоча тяжелым стулом, вылез из-за стола. Мы встретились в закутке у дверей, под гипсовой статуей какого-то голого, прикрытого одним листом эллина.
Мода в Империи непредсказуема.
— Я так рад, — дядя обнял меня, отстранил и обнял снова.
— Я не призрак, — сказал я.
— Слышал бы ты свой голос! Представь, я гляжу на щуку и думаю, что невольно стал виновником ее гибели, не ловец, не повар, а я. Мысли мои скользят к «Персеполю», к утке, к нападению, потом ко всем тем страшным вещам, которыми потчевали нас в частном доме, к смертям известных мне людей…
— Дядя…
— Вот! Вот! И тут хрипишь ты: «Дядя!».
— Мне нужно пройти в крыло отца.
Дядя Мувен посмотрел на меня, щуря тот глаз, что с родинкой под ним.
— Ты уверен?
— Да.
— Там уже был этот, с усиками…
Я кивнул.
Дядя с сожалением оглянулся на свое место за столом, которое уже занял внушительного вида господин во фраке.
— Моя щука…
Я потянул его за локоть.
— Там ничего не трогали?
— Нет-нет, — дядя Мувен неохотно последовал за мной сквозь толпу. — Я лично на страже…
Он отер толстые щеки платком.
Через анфиладу комнат мы прошли в холл. Рукава лестницы на второй этаж. Зеркала, позолота и белый мрамор. В выгородке сидел жандарм.
Двери были распахнуты наружу.
Свет квадратами лежал под окнами. Гирлянда фонариков окаймляла каретный подъезд. На плацу курили. У столов на лужайках, собирая посуду и комкая скатерти, бродили тени слуг. Над кустами плыли поясные фигуры гуляющих.
Я подумал: какое беззаботное общество!
Отец, исчезший из левого крыла, и обеды и торжества — в правом. Веселье — и мертвые Штольц, Поляков-Имре, Лобацкий.
Неужели никто ничего не чувствует?
Или — наоборот — чувствуют и стараются обмануть это чувство? Притупить беседами и вином, прогнать танцами и «чечеткой»?
И это — высокая кровь?
Свернув на дорожку, ведущую в обход дома, мы наткнулись на кучкой стоящих пехотинцев. В сгущающейся тьме и здесь помаргивали огоньки сигареток.
— Извините, можно пройти? — дядя Мувен повихлял ладонью, призывая освободить проход.
— Да пожалуйста.
Солдаты, переговариваясь, отступили к кустам, растянулись, выгнулись куцые серые жилки с едва различимыми вкраплениями цвета. А вот сразу за ними…
— И куда вы собрались, господин Кольваро?
Тимаков выступил из-за спин и все равно остался тенью — в черной черкесске, черных брюках, с накладной бородой.
Мы улыбнулись друг другу.
— Вы, как обычно, метите в сопровождающие, господин капитан? — спросил я.
— Ну а тож… — забасил Тимаков, топорща бороду. — Мы завсегда. Мы энто токмо свистни… И сами тоже могем…
— Ладно, — я хлопнул его по плечу. — Ты с нами?
— А куда с вами?
— В крыло отца.
— Что-то вы на ночь глядя…
— Нет времени.
— Господа, — нетерпеливо сказал дядя, — если уж мы о времени…
— Да-да, — я увлек его и Тимакова вглубь дорожки, — не стоит медлить.
Фасад темнел по правую руку.
Задрапированные черным окна казались бездонными провалами. Скрипел песок дорожки. За спиной раздавались голоса, но звучали словно бы глуше с каждым шагом.
Мне вдруг стало жутковато.
Я оглянулся — огни и отблески, дома и деревья на фоне неба. И глыба кареты. Другой мир.
— Сюда.
Дядя Мувен зазвенел ключами.
Дом явил боковой вход с нешироким полукруглым крыльцом. Поскуливал под жестяным козырьком негорящий фонарь.
В сумерках было тяжело понять, что не так со створками, но едва мы подошли ближе, стало видно, что в них били со страшной силой.
