Так вот, юная монахиня, чье кроткое сердце было преисполнено любви к Богу, веселилась вместе со всеми, хотя вина, конечно, и не пила. Когда же зазвучала столь разгульная песня, она осенила себя святым знамением и потупила взгляд. Ну, а графу Вальку к тому времени море было по колено. Говорят, он посмотрел на нее и заметил, какие длинные у нее были ресницы.
«Клянусь Колодцем! — вскричал он. — Вот сидит та, что могла бы любить меня всю ночь напролет! Слушай, крошка, а не поступить ли нам с тобой, как в песне поется?» — и обнял ее, милостивые государи, вот так прямо и обнял за талию. Поистине, скверный поступок; другое дело, что граф был тогда неразумен и юн, и потом, его дурные дела да послужат нам, грешным, наукой.
«Государь мой, — отвечала монахиня, — я привыкла любить не только ночи напролет, но также и днем: я знаю совершеннейшую любовь — любовь к Богу. Ты же обнял меня и тем самым, пусть мимолетно и во отрицание, но все-таки заронил в мою душу мысль об иной любви; поистине, мне следовало бы преклонить колена и принести покаяние. А посему, умоляю тебя, убери руку!»
«Чем больше искушение, тем слаще победа над ним!» — сказал Вальк, однако убрал руку и повернулся в другую сторону, отвечая на тост Но не успел еще он осушить чашу, как Враг рода человеческого нашептал ему новую мысль.
«Послушай! — сказал он сестре Эгонилле. — Вы, монастырские, время от времени выходите в мир посмотреть на все то, чего следует избегать. Что же, блажен тот, кто постигнет ловушки зла и научится не клевать на приманку! Однако ты, как я погляжу, ученица не из первых. Если ты до такой степени плохо представляешь себе мирскую любовь, что простое прикосновение кажется тебе ужасным грехом — это не добродетель, а простое невежество. Может, ты еще скажешь, что родилась от прегрешения своих родителей? Соединение мужчины и женщины — это таинство, а не грех!»
«Государь мой, — снова отвечала монахиня, — на всех нас — первородный грех, а святые таинства даруют нам его отпущение».
«Но если бы таинство вело к новому греху, — возразил он, — отпущение не имело бы смысла!» — и вот так они спорили, точно два философа на пиру, не обращая внимания на остальных. Когда же о том разговоре поведали благочестивому аббату, тот нахмурил брови и сделался очень серьезен, ибо понял, что граф, кажется, готов был впасть в страшнейшую ересь. Но стоит ли ссориться с тем, кого прозвали Мечом Храма?.. Итак, добрый аббат уполномочил сестру Эгониллу разъяснить графу его богословские заблуждения; ибо среди всех монахинь она в наибольшей степени обладала даром кроткого убеждения, и притом была достаточно знатной…
— Ясно, к чему идет дело, — засмеялся волшебник Мелибоэ.
Старец лишь глянул на него с мукой в глазах — точно так же, как конь по имени Пилль глядел когда-то на Эйрара, покидавшего Трангстед — и продолжал:
— Да, милостивые государи, пути Господни неисповедимы, и не нам с нашим простым умишком судить Божью премудрость. Граф и монахиня стали встречаться в приемной монастыря, что отнюдь не противоречило правилам, и беседовать сквозь окошечко в стене. Святейший аббат пожелал однажды принять участие в разговоре. Он вошел без предупреждения — и что же, вы думаете, увидел? Представить себе невозможно: они целовались и нежно ласкали друг друга сквозь это окошко!.. Аббат, конечно, тотчас велел сестре Эгонилле вернуться в келью и наложил на нее строгую епитимью, а сам со всей любовью и кротостью принялся урезонивать графа. Но все без толку. Граф знай согласно кивал, а потом взял да и скрылся, и вместе с ним сбежала монахиня, ибо он сумел убедить ее, что без греха нет и спасения… как будто первородного греха недостаточно. Вот в те дни, судари мои, граф и велел выстроить эту виллу. С тех пор здесь ничего не изменилось. Вот здесь, на этом самом полу, сидел перед огнем победитель язычников, граф Вальк Благословенный… впрочем, тогда еще не благословенный… и с ним девица Эгонилла!
Что говорить, немалые беды обрушились тогда на страну. Укрощенные язычники, правда, покамест сидели тихо, зато старый Ос Эригу счел свою дочь обесчещенной, а с нею — и весь свой род; с другой стороны, епископы и аббаты углядели во всем этом большой урон для Храма. Герцог Ос Эригу не выпускал торговые корабли из Лектисов, Большого и Малого, и грозился войной, а в Норби пылали пожары, ибо он больше не сдерживал диких миктонцев, не ведающих закона Божия и людского. Да, государи мои, воистину тяжкие наступили времена! Кто только ни приходил сюда по дорогам и из Белоречья, и из Бриеллы, и каждый на что-нибудь жаловался, и то и дело прибывали послы из Ос Эригу и от имени Империи, так что влюбленным решительно некогда было уединиться. И вот наконец явился сам канцлер и рассказал, что Ос Эригу требует немедленно вернуть дочь — либо объявляет войну. Тут Эгонилла, сидевшая подле графа Валька, упала ему в объятия и зарыдала:
«Возлюбленный и повелитель!.. Ведь он погибнет, погибнет! Мой батюшка уже стар; если он вынудит тебя сражаться, так разве что себе на погибель!..» — Да, господа мои, вот на эти самые половицы, на камни этого очага капали слезы несравненной Эгониллы.
«Смерть и жизнь и мы двое, — сказал тогда граф. — Я променял великие планы на твою любовь, дорогая. И что же, я должен теперь тебя потерять? Никогда! Лучше уж откажусь от короны!»
«Какой смысл в этом? — возразила она. — Моего отца разобьет тот, кого изберут десятым графом Вальком, только и всего…»
Граф нахмурился и снял руки с ее плеч.
«Есть еще девятый Вальк: это я, — молвил он. Канцлер тогда кашлянул, желая говорить, но граф продолжал: — Это я, и я не стану воевать с отцом моей возлюбленной. Нет, я подниму знамя…»
«Против кого? — спросила она и встала перед ним, выскользнув из его объятий. — Придется тебе выбирать, любимый… нет-нет, и не пытайся сбить меня с толку поцелуями… Одно либо другое, третьего не дано! Или я сей же час возвращаюсь и принимаю всякое наказание, какое ни возложат на меня за наш сладостный грех… или мы вместе пригубим из Колодца чудес, из Колодца Единорога, и обретем умиротворение, которое он нам дарует!»
«Но ведь я воин! Мне надлежит вести терции валькингов на врага!»
«А кто только что отказывался от мечты о величии — ради мира вдвоем со мной?»
И на этот раз, милостивые государи, победительницей в споре вышла она. Напрасно гневался граф, напрасно молил, тщетно напускал на себя холодность. Пришлось-таки ему уступить, и вот было объявлено, что они едут к Колодцу. Конечно, вельможи графства вовсе не пришли от этого в восторг. Нашлось немало таких, кто желал бы немедленно сместить графа и обрушить Ос Эригу в морские волны. Но тех, кто по-прежнему хотел видеть его на троне, в тот раз оказалось все-таки больше, и в особенности потому, что язычники не преминули воспользоваться разладом в стране и возобновили набеги. Ну а наши паломники… сказывают, их приняли в Стассии со всеми должными почестями, и они испили из Колодца, как и многие прежде них. Правда, осушив чашу, они не ощутили в себе никаких перемен, так что на обратном пути оба чувствовали себя несколько странно и только гадали: каким будет умиротворение, которое им предстояло познать?
