Если б была возможность уйти в Тень прямо из Янтаря! Тогда не пришлось бы возиться с Образом. Но мой Янтарь — центр всего сущего, и из него не так-то просто уйти.
Через месяц мои руки полностью зажили, и от усердного ковыряния на них наросли жесткие мозоли. Работая, я услышал шаги стражника и переместился к дальней стене камеры. Раздался слабый скрип, и моя пища пролезла под дверь. Затем опять раздались шаги, на этот раз удаляющиеся.
Я вернулся к двери. Я знал, что будет на подносе: ломоть плесневелого хлеба, кружка воды и, если повезет, кусок сыра. Я устроил матрас поудобнее, встал на колени и ощупал пальцами сделанную дырку. Я уже выдолбил больше половины. Затем я услышал смешок.
Он шел из темноты за моей спиной.
Я повернулся, и мне не нужно было глаз, чтобы знать: в камере был кто-то еще. Слева у стены стоял человек и ухмылялся.
— Кто здесь? — спросил я, и мой голос звучал странно. Я понял, что это первые слова, которые я произнес за много дней молчания.
— Удрать, — произнес кто-то, — хочет удрать.
И опять — смешок.
— Как вы сюда попали?
— Прошел.
— Откуда? Как? — я зажег спичку, и глазам стало больно, но я не погасил ее.
Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный. Меньше пяти футов и с горбом. Борода и волосы его были столь же длинны, как и у меня. Единственное, что резко выделялось в этой гуще волос — длинный крючковатый нос, да еще почти черные глаза, блестящие в свете спички.
— Двэкин! — сказал я.
— Это имя мое, — снова ухмыльнулся он. — А твое?
— Неужели вы не узнали меня, Двэкин? — я зажег еще одну спичку и поднес ее к своему лицу. — Смотрите. Забудьте волосы и бороду. Добавьте сотню фунтов. Вы рисовали меня для нескольких карточных колод.
— Кэвин, — сказал он после недолгого раздумья. — Я тебя помню. Да.
— Я думал, что вас нет в живых.
— А я жив. Вот видишь? — и с этими словами он сделал пируэт. — А как твой отец? Давно ты видел его? Это он засадил тебя сюда?
— Оберона больше нет, — ответил я. — В Янтаре правит мой брат Эрик, и я — его узник.
— Тогда я — главнее, — сказал Двэкин, — потому что я узник самого Оберона.
— Вот как? Никто не знает, что Папа заключил вас в темницу.
Я услышал, как он заплакал.
— Да, — сказал Двэкин немного погодя, — он мне не доверял.
— Почему?
— Я рассказал ему, что придумал, как уничтожить Янтарь. Я описал ему мой способ, и он запер меня здесь.
— Это было не то чтобы хорошо.
— Верно, — согласился Двэкин, — хоть он и дал мне миленькую комнатку и кучу всего для исследований. Но потом он перестал навещать меня. Обычно он приводил людей, которые показывали мне чернильные кляксы и заставляли рассказывать всякие истории. Это было забавно, пока я не рассказал историю, которая мне не понравилась, и я, обидевшись, обратил человека в лягушку. Король разозлился, когда я отказался перепревратить его обратно, но прошло так много времени, когда я хоть с кем-то говорил, что я согласен перепревратить его обратно в человека, если, конечно, король еще хочет этого. Однажды…
— Как вы попали сюда, в мою темницу? — снова спросил я.
— Я ведь сказал тебе: прошел.
— Сквозь стену?
— Ну, конечно, нет. Сквозь Тень стены.
— Никто не может ходить сквозь Тень в Янтаре. В Янтаре нет Теней.
— Видишь ли… я сжульничал, — признался он.
— Как?
— Я нарисовал новый Козырь и прошел сквозь него, чтобы взглянуть, что новенького по эту сторону стены. О!.. Я вспомнил! Без Козыря я не смогу попасть обратно. Придется рисовать новый. У тебя есть что-нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на чем?
— Возьмите кусок хлеба, — сказал я ему, протягивая свой обед. — А заодно и кусок сыра.
— Спасибо тебе, Кэвин.
И он сожрал хлеб и сыр, а потом выпил всю мою воду.
— А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь к себе. Я хочу дочитать книгу. Приятно было поболтать с тобой. Жаль, что так вышло с Эриком. Может, я еще наведаюсь к тебе, и мы поговорим. Если ты увидишь своего отца, попроси, пожалуйста, чтобы он не сердился за то, что я превратил его человека в…
— У меня нет ни пера, ни пергамента, — сказал я.
— Боги, — сказал Двэкин. — Ну, это уж совсем невежливо.
— Знаю. Ну, тогда и Эрик не слишком вежлив.
— Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне больше, чем это место. Там, по крайней мере, — светлее.
— Вы пообедали со мной, и я хочу просить вас об услуге. Если вы выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все, чтобы помирить вас с отцом.
— И чего же тебе надо?
— Я часто наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую мне очень хотется иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы маяк на Кабре?
— Ну, конечно. Я бывал там много раз. Я знаю его хранителя Джоупина. Я часто играл с ним в шахматы.
— Больше всего на свете, о чем я только могу мечтать… — сказал я ему. — Почти всю жизнь я страстно желал увидеть один из ваших волшебных набросков той громадной серой башни.
— Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не согласиться. В прошлом я, действительно, делал наброски этого места, но как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много было другой работы. Но если хочешь, я схожу за одним.
— Нет, — сказал я. — Мне бы хотелось чего-нибудь более постоянного: чтобы этот рисунок был здесь в камере у меня перед глазами, чтобы он утешал и меня, и всех прочих узников, которые попадут сюда потом.
— Похвально, — сказал Двэкин. — Но на чем же мне рисовать?
— У меня есть стило, — сказал я (ручка ложки здорово поистерлась и заострилась), — и мне хотелось бы, чтобы картина была на дальней стене: хочу смотреть на нее, когда прилягу.
Он долго молчал, наконец заметил:
— Здесь очень плохое освещение.
— У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их по одной. Если не хватит спичек, можно будет спалить солому.
— Не могу сказать, что это идеальные условия для работы…
— Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Двэкин, но это лучшее из того, что я могу предложить. Картина, написанная вашей рукой, рукой мастера, осветит мою жалкую жизнь и согреет меня в темнице.
Он опять ухмыльнулся.
— Очень хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне потом: я нарисую картину для себя и попаду домой.
— Согласен, — сказал я и сунул руку в карман.
У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку ему в руку и подвел к стене.
— Появилось ли у вас чувство инструмента? — спросил я его.
— Да, это заостренная ложка, разве нет?
