Да только душу так не согреешь, сколько ни щелкай, только другие руки могут это сделать, другая душа, другое тело. А он молчит. И непонятно, может быть, он теперь всю жизнь будет молчать? Может быть, я его компрометирую собой так, что он в любую даль сбежит, за грань наших миров, лишь бы дела со мной не иметь? Может быть, теперь он меня боится?
Держась за голову руками, села на кровати.
Вызвала с прикроватного столика ларец с оберегами. Сорвала крышку. Золотые бабочки трепетали. Призрачным облачком взмыли вверх, закружились над головой. Поблескивали в тусклом звездном свете драгоценные камни в их крылышках.
Села на локон Яростная. Мягко спланировала Грустная. Зацепилась за волосы Отчаявшаяся. Прикрепилась у виска Ждущая. Больше никто не захотел, дождём посыпались в ларец. Замечательный набор, с таким вешаться хорошо. Хорошо, хоть Яростная со мной.
Я решилась и встала. Как была, полуодетая, побежала в башню Сегодня.
От основания до макушки – портреты на стенах в человеческий рост, ярус за ярусом. Ни перекрытий, ни помостов до самой крыши. Так хотят портреты, им нужно единство.
Зажгла болотный огонек в ладони, скинула туфли и начала подниматься по воздуху, как по спиральной лестнице, к нужному ярусу.
Вот и поднялась. Как же высоко, почти на самом верху…
Я замерла, вглядываясь в лица. Вот он.
Стоит на портрете в драконидском плаще, смотрит исподлобья. Заледенели его глаза. Не лицо – маска посмертная.
Дракон блестел на его плече, как клеймо. Позади скалились горы.
Губы у меня дрогнули, погас огонёк в ладони. Вызвала новый. Стиснув зубы, проговорила все нужные слова, и он завис, освещая портрет.
Застыл в непроницаемой броне дракон души моей, отгородился от всего мира плащом, и от меня тоже. И всему-то тебя научили, меч крепко держать, магией управлять. Быть сильным, твёрдым, несгибаемым, всегда первым, самым лучшим… Не научили противостоять коварной людской молве, осторожно ходьбе по трясине нашего гнилого болота. Не сталкивался ты там, на охваченных войной границах, с ударами исподтишка, ядовитыми словами, засасывающей ложью.
Я водила ладонью по лицу на портрете, касаясь ладонью высокого лба, чётко очерченного подбородка, осторожно гладила подушечками пальцев брови, нос, обводила контур губ…
Да как же сказать мне тебе, что не верю я никому, кроме тебя, и нет у тебя иного адресата, кроме меня. Глупые, кто совершил кражу, кто решил этим воспользоваться… И порукой тому – наши письма. Сколько ни скользили бы по ним воровато чужие глаза, а всё равно не прочтут они того, что читали мы. Как не почувствовать истинную магию тому, кто пользуется заёмной. И за себя боюсь я меньше, чем за тебя, потому что стыдится любви к тебе мне нечего, каким бы громкоголосым ни был бы хор возмущённых. Нефрит мягче алмаза, но крепче. Я устою против молвы. А вот за тебя я боюсь.
Показалось ли мне при неверном свете болотного огонька, но черты Драконида смягчились, улыбнулись глаза.
Я погладила висок, обвела пальцем ухо, проехалась ладонью по шее. Рука моя приблизилась к серебряной застежке чёрного плаща. И расстегнула её.
Тяжелый плащ на портрете лёг у ног, словно маленький серебряный дракон замер у ног хозяина.
Я почувствовала щекой невидимую теплую руку. Замерла, боясь спугнуть ощущение. Схожу с ума, но насколько же это приятно… Невидимые руки нежно убрали мои волосы за спину. Сильные пальцы дернули за шнур, стягивающий горловину домашнего платья. Распустили его, ладони мягко заставили легкую ткань съехать с плеч. Ослабили шнуровку рукавов, развязали тесьму под грудью.
Я прикоснулась к портрету, щелкнула пряжкой и освободила Драконида от тугого пояса.
Невидимые руки в ответ погладили голые плечи, окончательно обнажили грудь, расстегнули поясок, нежно, но настойчиво потянули платье вниз. Оно сползло с меня – и полетело вниз, падало долго-долго, пока не приземлилось на плитах пола.
Очень скоро моими усилиями Драконид на портрете стоял с обнаженным торсом.
Невидимая рука убрала с волос Отчаявшуюся. Она осенним листом порхнула к полу и села на распростертом платье.
На драконе души моей почти не осталось одежды.
Упорхнули с волос и Грустная, и Яростная…
Мы остались на равных, в том виде, в каком приходят люди в этот мир и в каком обычно делают новых людей. Только Ждущая замерла у меня над виском.
Взгляд с портрета стал строгим и требовательным.
Если убрать Ждущую – я лишусь доступа к внешней магии. Упаду с громадной высоты и разобьюсь о каменные плиты. «Что стоят твои слова?» – спрашивали глаза дракона.
Я опустила ресницы, соглашаясь на всё.
Невидимая рука сняла бабочку. И я резко рухнула вниз, воздух перестал быть упругой опорой.
Уже видимые руки подхватили меня. Его губы погасили мой отчаянный крик.
Это было место, где не было ничего. Темная, вязкая пустота… Наверное, один из тех перекрестков межмирья, задерживаться на котором могут только драконы. Место, где кроме нас двоих, действительно, никого не было. В этом месте я полностью была в его власти, сильные объятия защищали меня от пустоты.
Мне не было до пустоты вокруг никакого дела, закрыв глаза, отдавшись обонянию и осязанию, я скользила руками и губами по его лицу и телу, не пропуская ни единой клеточки, вытесняя моим драконом весь остальной мир.
Его губы снова нашли мои, делясь дыханием, забирая дыхание. Я жадно раскрывалась ему навстречу, обжигалась о его раскалённый меч, тушила его влагой своего тела. Слова затерялись где-то в мирах, здесь остались только стоны и вскрики. Ими я умоляла, поощряла, благодарила – и снова умоляла не щадить и пленных не брать. И он не брал, сметая все преграды на своём пути. Горели на моей коже пожары его поцелуев, впечатывались в его тело следы моих диких ласк. Горло охрипло и губы распухли.
Когда же сил не осталось даже на то, чтобы приподнять ресницы, перекресток вытолкнул нас обратно под темные своды башни Сегодня. Сквозь ресницы я увидела, что огонек так и мерцает у портретов, но лица на портретах расплывались, покачивались. И мне по-прежнему нужно было прижиматься к нему, чтобы не упасть.
Сонная, я плыла по замку на руках дракона, как в колыбели. Он донёс меня до спальни. Опустил на кровать.
– Не хочу! – вцепилась я в него, ощутив лёд простыни разгорячённым телом.
Лёг рядом, тогда я успокоилась. Чувствовала затылком горячее дыхание и губами полудышала-полуцеловала его пальцы. И незаметно уснула.
Проснулась утром одна, лишь на краю подушки сидели рядком мои бабочки, и крылья их блестели переливчатыми огоньками в пробивающихся сквозь шторы лучах света.
* * *
Время близилось к обеду, а я так плотно вошла в воспоминания, что ничего вокруг не замечала.
Мне надо было восстановить всю цепочку событий до конца, пока боль отодвинута, пока я в таком состоянии, пока вокруг тишина и одиночество. Кто знает, смогу ли я пробиться к ним позже, теперь каждая минута на счету, раньше время тянулось, а теперь уплотнилось, спрессовалось в пласты, как та земля, в которую мы вгрызаемся.
У Клина были другие планы.
Он словно унюхал, что в четвертой яме дело неладно. Может быть, стоящие на лебедке заметили, что корзины с породой поднимаются медленнее, чем обычно – всё-таки без Выдры дело застопорилось.
Клин решил проверить, в чём дело.
Погружённая в свои мысли, я и не заметила, не услышала стона лебедки. Нагребла очередную корзину, повернулась, чтобы поставить на тачку – и только тогда увидела, что посреди проходки, подпирая головой доски свода, стоит надзиратель и, похоже, глазам своим не верит.
Полтуннеля разворочено непонятно чем, гном исчез. Гном, без которого их, надзирателей могут, не долго думая, в такую же яму отправить, только мужскую. Побег заключенного из места, откуда никто никогда не убегал, да ещё такого заключённого, на котором вся норма выработки золота держалась.
В подземном сумраке проходки детали скрадывались, но, похоже, физиономия у Клина побагровела, практически почернела. Он набычился, словно раздался вширь, заслоняя и без того небольшой проход к лебёдке. Надо было срочно искать виноватого и рвать его на части голыми руками. И кто ж у нас виноватый? Я, конечно же. Других заключенных поблизости не было.
