Ознакомительная версия.
Он добрался до ледяного пласта, кое-как привстав, лег на него грудью, а после животом. Лед обжег кожу, но и освежил, прояснил сознание. Беглец головой вниз соскользнул на другую сторону и упал возле того округлого предмета, что разглядел, когда поток вынес его сюда.
На дальней стороне пещеры была глубокая прореха, которую целиком занимала туша мертвого кита-болловы. Огромный хвост, будто оперение гигантской толстой стрелы, торчал внутрь; раздутое от газов тулово вдавилось в неровный камень стен. Голубая, состоящая из идеально ровных треугольников чешуя болловы потускнела, и сквозь трещину, что прочертила его бугристую башку, наружу сочился синеватый гнилостный свет. И холод – наполняющие кита газы исходили наружу морозным туманом. Язык льда тоже возник в пещере из-за него: возле хвоста шкура гиганта порвалась, лед тянулся оттуда, будто некая холодная жидкость сначала вытекла наружу, а после заледенела окончательно. Гана прислушался… Изнутри болловы, откуда-то из его башки, доносился приглушенный гул.
Создание таких размеров никогда не смогло бы проплыть по потоку, который преодолел Тулага, – тем не менее оно находилось здесь, быть может, уже не одно десятилетие, и лишь необычный климат, царивший в этой пещере, не позволил ему разложиться полностью.
Рассмотрев исполина, беглец перевел взгляд на округлый предмет, лежащий неподалеку от ледяного пласта. Гана не мог понять, что это, он никогда раньше не видел подобного. Формой напоминающий большое яйцо, весь он состоял из ноздреватого белесого материала, затянутого пленкой слизи. Размером с крышу туземной хижины, устройство это – или приспособление, или, быть может, труп когда-то живого существа? – представляло собой нечто среднее между моллюском и корзиной вроде тех, что плели туземки Да Морана. От краев выгнутого перламутрового панциря, поблескивающего радужными искрами, вверх тянулись, плавно загибаясь, узкие твердые полоски, переплетенные с другими, вместе они образовывали закругленные стенки, похожие на костяную клетку. В широких квадратных просветах виднелось нечто вроде прозрачно-белого натянутого мускула, при помощи которого моллюски могут смыкать половинки своих раковин, а еще – что-то пористое, лилово-желтое. Эта штука лежала на боку, и Гана видел, что в нижней ее части, в перламутровом круглом панцире, имеется залепленная слизью ровная щель. Ну а в верхней части с закругленного участка решетки свисала бледно-лиловая мягкая труба – стелилась по полу, достигая китового туловища, и исчезала в просвете между ребрами болловы. Пахло так, что на глазах Ганы выступили слезы, а в голове зашумело, но ужасающий запах, по крайней мере, вытеснил боль.
Самым удивительным ему показалось то, что у основания решетчатого шара-моллюска были две затянутые слизью вытянутые плоскости, напоминающие лозоплавки, только уже и длиннее – вместе это выглядело так, как если бы яйцо тупой частью поставили на широкие короткие лыжи, – а на каменном полу под ним лежали комки позеленевшего от времени гношиля.
Неловко повернувшись на животе, Тулага зацепил коленом раненой ноги острый камень – и вновь потерял сознание. Когда очнулся, вокруг ничего не изменилось, и он решил, что если лишится сознания вновь, больше его не обретет. Он умирал, оставался единственный выход. Выход опасный не только потому, что гношиль мог ввергнуть рассудок в безумие. Говорили, что лишь один из семи людей, отважившихся втереть его в рану, выживал. Но других способов избежать смерти и увидеть когда-нибудь еще Гельту Алие не было.
Тулага сгреб несколько теплых мягких комков, помазал рану на щеке, затем вдавил наркотик в кожу на груди, где после драки с ловцами остались многочисленные разрезы, и стал втирать широкими круговыми движениями. Боль прошла, как только он намазал ногу. Вскоре Гана поднялся, ощущая прилив сил. Его плоть начала звенеть, и звон звучал не в голове, казалось, что он стоит по всему телу, будто в коридорах и комнатах большого дома, по которому развешаны сотни качающихся на сквозняке колокольчиков. Сквозняк дул из верхней части дома, из сознания: холодный, почти ледяной живительный ток, возникший благодаря гношилю. Он открыл прореху, ведущую наружу – в эфемерное заоблачье, небопризрачье, – в Канон, глубинное пространство. Оттуда ударил смысловой поток и принес с собой треск и шелест, короткие свистки, писк, пощелкивание, а затем сквозь все это послышались слова – будто кто-то огромный и теплый склонился, прикоснувшись к уху мягкими губами, прошептал:
Из мглистой среды Квази говорит тебе: Аквалон приближается ко дну мироздания. В конце концов разобьемся об одну из колонн Каварга. Смерть неизбежна – помоги, помоги, помоги!
Зрение улучшилось. Гана огляделся и понял, что других путей наружу, кроме облачного потока, нет. Возможно, расселина, в которой лежал кит, вела куда-то, но если бы беглец попытался пройти по туше, то неминуемо провалился бы внутрь зловонной полужидкой плоти, в полный сгнивших внутренностей межреберный мир, из которого лился гнилостный свет и доносилось приглушенное гудение… Нет, этот путь был отрезан. Находиться в пещере становилось все тяжелее, воздуха не хватало; несмотря на гношиль, от запаха гниения вновь начала кружиться голова. К тому же прилив сил, после того как в раны втерт серапионов мозг, длится не слишком долго. Вскоре наступит слабость… а затем либо быстрое выздоровление, либо смерть. Зрение, на некоторое время прояснившееся, вновь принялось играть странные шутки: мир уплощился, Тулаге казалось, что своды, шарообразный решетчатый моллюск и кит – все стало неглубоким и радужным, будто отражение в масляной пленке на поверхности воды. Лед сиял, переливался ярко-зелеными цветами. Текущий по расселине в полу эфирный поток обратился туловом бесконечного облачного змея, что день за днем, столетие за столетием проползал через пещеру. Гане пришло в голову, что ему достаточно сесть верхом на тело исполина, и тот потащит его на себе, в конце концов вынесет куда-нибудь наружу, к чистому воздуху и дневному свету; он даже улыбнулся, обрадованный этой мыслью, – и шагнул в облака.
Первую половину дня Арлея потратила на усмирение мужчин.
Стоя перед ее столом, Краг произнес просительным, робким и в то же время упрямо-наглым голосом:
– Пятидневный траур еще не закончился.
– Какой траур? – Девушка с громким стуком захлопнула лежащий перед ней толстенный свод законов Восточного Дуала, то есть союза Бултагари – Гельштата, большая часть каковых – с учетом, конечно, местных особенностей и того, что здесь правил король, – перекочевала на Суладар. – И почему пять дней?
Ознакомительная версия.
