— А ты?
— И я не ладил. Готовое получил, потому и сберечь должен. Дедами слажено, отцами завещано — как не сберечь?
И все-то он врал, хитрый мужичок. Ходил вокруг да около, покусывал, подкалывал, а сам все следил за мной своим зорким, алмазно-светлым взглядом, все прикидывал, примерял меня к чему-то, что уже решено. И разгневался он, когда я сказал про раскол, не потому, что это было сказано мной. Потому, что я так уверенно это сказал, будто знал, что все уже решено.
Нет. Я не стану пешкой в чьей-то игре. Я и Баруфу этого не простил, а уж там была игра — не этой чета. И я спросил:
— К чему ты ведёшь, Сибл? Хочешь выкупить Асага моей головой? Ваше право — я давно перед ним в долгу. Только что тебе это даст? Мир в Братстве? Возможность умереть заодно?
Он только хмыкнул. Не соглашался и не возражал — слушал.
— Хочешь, чтобы конь не ел траву, а урл — коня? Чтобы Братство спасти, а святош не обидеть? Не выйдет. Я Огила знаю. Если он что-то начал, он это дело кончит. Мы ему сейчас, как нож у лопатки. Он страну в кулак собирает, из кожи вон лезет, чтобы мясо жилами проросло, чтобы нам — малюсенькому Квайру — выстоять один на один против Кевата. А вы тут, под боком сидя, все галдите, что, мол, сами к власти его провели, на готовенькое посадили. Все ему весну поминаете… допоминались! Он бы её и сам не забыл — припомнил бы — да не так скоро и не так круто. А уж раз сами хотите — извольте! Все на памяти. И как столицу взбунтовать, и чем бунты кончаются. Оч-чень ему болячка у сердца нужна, когда Квайр в опасности!
— Так что ж: нам уж и рта не открыть, молчать было да терпеть?
— Да? Сколько раз я Асагу говорил: затаитесь. Дайте ему против Кевата выстоять, а там уже по-другому пойдёт, там все с него потребуют. И крестьяне — то, чего он не может дать, и калары — то, чего не захочет. Вот тогда-то и наш черёд придёт, тогда ему против нас не на кого будет опереться, возьмём своё.
— Надолго ли?
— Надолго или нет, об этом уже поздно судить. Теперь он нас, как козявку, раздавит, и никто за нас не заступится. Самим себя надо спасать.
— И уж ты спас бы?
— Не знаю, — ответил я честно. — Огил… понимаешь, он сильней меня. Не скажу умней… тут другое: сильней и опыта у него больше. То, что он делает… разгадать-то я смогу, а вот сумею ли его переиграть? Не знаю, Сибл.
Он посмотрел на меня; так же зорки и пронзительны были его глаза, но что-то смягчилось в их кристальной глубине.
— А всё-таки, Тилар, что тебя заставило против друга пойти? Неужели мы тебе дороже, чем он?
— Нет. Если честно, то меня от вас с души воротит. Не живёте, а корчите из себя бог весть что. Нет, чтобы дело делать — только друг перед другом пыжитесь! Правда на вашей стороне, вот в чём дело. Ты пойми, Огил ведь честный человек. Очень честный. Он все делает только для Квайра… для людей. А выходит… ну, сам увидишь, если доживём. Не хочу, чтобы его имя злом поминали, чтобы он успел загубить то, на что жизнь положил.
— Хитро это у тебя! Значит, его дело от него спасти? Нашими руками?
— «Наше, ваше»! И когда вы поумнеете? Есть только одно дело. Сделать, чтобы люди были людьми, жили, как люди, и знали о себе, что они люди, а не скот безъязычный! А тебе что, не хочется человеком пожить? Чтобы дети твои были сыты, а на тебя самого никто сверху вниз глянуть не смел?
— Красиво говоришь! Хотел бы, само-собой. Ладно, Тилар, не стану я тебе больше томить, разговоры разговаривать. И обнадёживать не стану: жизнь твоя нынче что паутина, и ни моя, ни Асагова подмога тебе не сгодятся. Быть тебе опять перед судом, а уж во что тот суд повернёт… Выстоял раз, сумей и вдругорядь выстоять. Сумеешь людей повернуть, чтоб хоть малая да трещина… а уж мы-то по той трещине все Братство разломаем. Вишь тут дело-то какое: Асаг сам думал на серёдку стать, а оно ему невместно… и не по нутру. Ему бы командовать… а тут не приказ, тут слово надо, чтоб до печёнок дошло да мысли повернуло. Ты не серчай: испробовал я тебя: выйдет ли?
— Ну и как?
Он задумчиво покачал головой.
— А знаешь, похоже, что и выйдет!
На самом деле это был не суд, а просто заседание Совета, и я пришёл туда по праву. Оказывается, есть и у меня права. Хотя обычно надлежит беспрекословно подчиняться Старшим, но на совете я имею право потребовать отчёта у любого из них, и тот обязан перед нами отчитаться. Неглупо.
Я пришёл в знакомый, почти родной подвал; пришёл один, без провожатых, и часовой безмолвно пропустил меня. Все были в сборе — как я и хотел. Не сорок, а гораздо меньше; хоть я немного знал в лицо, зато они меня все знали по суду, и смутный неприязненный шумок поднялся мне навстречу. Я пробирался, как на эшафот, и взгляды их — опасливые, мрачные, враждебные — подпирали меня со всех сторон. Один лишь просто глянул и кивнул — Эгон — и я уселся рядом с ним. Опять всплеснулся злой шумок — и стих. Явились Старшие. Их было пятеро, я знал троих. Асаг шёл первым — невысокий, сухонький, с застывшим насторожённым лицом. За ним громоздкий, равнодушный Сибл и величавый Салар. Те двое незнакомых шли позади, и это хорошо — они подчинены и Сиблу, и Асагу. Высокий, очень тощий человек, угрюмый и усталый, и горбун с руками до колен и удивительными чёрными глазами.
Я взглядом показал на них Эгону, и он шепнул, почти не разжимая губ.
— Казначей Тнаг и брат Зелор. Всевидящий.
Я сам едва расслышал, но горбун вдруг обернулся, чиркнул быстрым взглядом, выделил меня и рассмотрел. Какие это были умные глаза! Пронзительное сочетание ума, печали и равнодушного, безжалостного любопытства. Очень странное ощущение: холод между лопаток и радость. Мне был страшен и все же приятен этот долгий, пугающий взгляд: мы опять узнавали друг друга, эту неуловимую связь между ним — управлявшим разведкой, и мной — направившим её. Тень улыбки скользнула по тонким губам и пропала; Старшие остановились, поклонились Совету и сели. И только тут Асаг заметил меня.
Недоумение, облегчение, тревога — и снова замкнулось его лицо, но чуть свободнее стала поза и не таким напряжённым взгляд.
Потом неизбежная молитва, какие-то незначительные вопросы, похоже, входящие в ритуал. Тянулось и тянулось, мне было скучно — и вдруг Эгон незаметно ткнул меня в бок. Встал наставник Салар и провозгласил величаво:
— Братья! Ум человечий мал, и мудрость людская ущербна. И зрячий бывает слеп, и знающий не ведает. Вы, кому открыты души людские, что вы скажите нам?
Мгновенная тишина — и вскочил один, незнакомый. Вскинул руки и крикнул:
— Я спрашиваю брата Асага!
— Я слышу тебя, брат Арван.
— Почему Тилар сидит среди нас? Пёс приблудный… обряда не прошёл… расселся!
Асаг не дрогнул.
— Пять лун тому за свои заслуги перед Братством брат Тилар был заглазно принят в Совет. Сам ты, Арван, тогда слова против не молвил, почто ж теперь надрываешься? А обряду он не прошёл, потому как в другом месте родимой земле служил, а ежели он по большому обряду Братством принят, так обычаем это дозволено. Так ведь, наставник?
