— Непроизнесенная клятва не может быть ложной! Сотворившие не карают за намерение! Епископ, так ли это? — завопил родич герцога Гоэллона.
— Истинно так! — подтвердил, тряся бородой, Лонгин.
— Герцог Алларэ подвергался… тяжелым испытаниям. Придя в себя, он произнесет клятву и все вам расскажет! — этого, может, и слышали лишь на первых рядах, но те, кто не разобрал, спрашивали у сидящих впереди.
— Мы можем обойтись и без богохульных сплетен! — а Скоринг громче, куда громче… — Коронация подтвердит, что принц Араон — истинный потомок династии Сеорнов! Венец короля Аллиона…
— Ассамблея закрыта! Королевский совет и выборы регента состоятся после коронации! — поднялся с кресла истинный потомок, наконец, сообразив, что нужно делать. — Желаю здравствовать, господа!
— Это вы решили красоваться перед всей Ассамблеей!
— Пользуетесь тем, что не получите пощечину? — мрачно поинтересовался Реми, но сейчас Саннио его ничуть не боялся, и вовсе не потому, что не считал опасным.
Ассамблея закончилась не то провалом, не то победой партии Эллоны и Алларэ – пока что никто не мог этого понять. Гоэллон считал полным провалом сам тот факт, что столица разделилась на две враждебные партии: одна поддерживала герцога Алларэ, другая — герцога Скоринга. Кто сильнее, на чьей стороне больше соратников, пока еще нельзя было понять, но этого было довольно, чтобы Саннио набрался дерзости назвать вещи своими именами: Реми сделал противоположное тому, что хотел. Следом за Соброй должна была разделиться и вся страна. Два принца, два герцога — две противоборствующие стороны, и отсюда недалеко до раскола. Владетели Агайрэ уже заявили об отказе от королевской опеки и о том, что у них есть новый граф, а устраивает ли он столицу — неважно, пусть сначала разберутся, кто король. Наместнику, попытавшемуся оспорить это решение, весьма невежливо указали дорожку в Скору, из которой он явился. Бруленские владетели, по образу и подобию своих родичей, оставшихся в баронстве, разделились на две партии, причем одна с дура ума объявила герцога Алларэ и наследника герцога Гоэллона организаторами заговора и убийства баронессы Брулен, другая же выразила свое почтение Реми и тем подтвердила подозрения первой. Мерцы в большинстве последовали за маршалом Агро, который по вполне понятным причинам выбрал сторону Эллоны, но те, чьи владения примыкали к сеорийским землям, энтузиазма недавнего триумфатора не разделяли. Немногочисленные представители Керторы предпочли следовать за двоюродным братом своего барона, который считался лучшим другом герцога Скоринга, и поддержал его. Среди редких северян бродили и более странные идеи — одни желали видеть наместником герцога Алларэ, другие ратовали за отделение от окончательно разочаровавшей их Собраны, а третьи вспомнили, кто командовал армией, прогнавшей тамерцев, и решили, что это повод для обиды на его племянника, а, значит, и на герцога Алларэ. За компанию. При этом не меньше трети сторонников партии Алларэ и Эллоны считали, что герцог несколько погорячился, называя принца Араона бастардом, а часть принявших сторону Скоринга требовала усадить на трон Элграса… К вечеру пятого дня первой седмицы девятины Святого Галадеона Собра походила на бурлящий котел. Решительно у каждого владетеля, жившего в столице который год, или недавно приехавшего и оказавшегося на Ассамблее случайно оказалось свое мнение о том, что надлежит делать всем и каждому. На почве противоречий между мнениями вспыхивали ссоры, а порой и драки, небольшие группы временно согласных собирались, распадались и объединялись с сиюминутными единомышленниками, потом вновь ссорились и переходили к вражде.
Все это, как и предсказывал Кадоль, здорово напоминало давешний хлебный бунт, только в масштабах всей страны.
Саннио был уверен, что виновник событий сидит перед ним на постели в гостевой спальне собственного дома, чувствуя себя еще хуже, чем вчера, но зато явно счастливый, довольный и едва ли не торжествующий. Молодому человеку же казалось, что радоваться категорически нечему. Сорен и пожалованный вчера владением ученик лекаря сидели по краям постели, вид имели самый преданный и с явным неодобрением таращились на Гоэллона. Кесслер, кажется, собрался помочь Реми в недавно высказанном им намерении. Определенно, дружба с одним и преданность другому совмещаются… не всегда.
— Нет, герцог, я ничем не пользуюсь. Я хочу понять, что делается… и что мне с этим делать.
— Ничего страшного не делается. Коронация все расставит по местам.
— Да объясните же! — не выдержал Саннио. Пусть герцог Алларэ и тяжело болен, но если уж он считает себя достаточно сильным, чтобы заварить кашу, то пусть найдет и силы объяснить, какой ложкой хлебать ее остальным. — Что случится на коронации? Почему вы ни слова не сказали о Скоринге? Он стоял рядом с вами! О взрыве?.. Почему я не знал о документе, который хранился в моем доме?!
— Не знали — и рассказать не могли… — вяло качнул головой Реми. — Все, довольно тут орать. Уматывайте, сокровище, пока лекарь вас не услышал. Саннио вылетел вон и уже у лестницы, которая вела с третьего этажа вниз, натолкнулся на Рене Алларэ. Тот поднимался с бокалом вина в руке, так что ничего хорошего из встречи двух движущихся тел не вышло: алые пятна украсили платье обоих. Двоюродный брат Реми не относился к тем людям, которые с первого взгляда вызывали у молодого человека симпатию. Сорен был не слишком откровенен, но Саннио хватило и нескольких минут, чтобы уяснить для себя, как Рене обращался с полностью зависящим от него бруленцем. Еще нескольких минут оказалось достаточно, чтобы пресечь сие безобразие, но прощать Саннио умел куда хуже, чем помнить обиды, — особенно, причиненные тем, кого он любил. Досадный инцидент сразу после позорного изгнания от ложа больного настроения не улучшил. Рене же рассыпался в любезных извинениях и, взяв Саннио под руку, повел по коридору в направлении кабинета. Там он позвал слуг и вручил им две испачканных камизолы со строгим наказом привести в порядок немедленно.
— Вижу, вы душевно пообщались с моим братом? — подмигнул он, открывая новую бутылку и разливая вино по бокалам. — Не вы первый, господин Гоэллон.
— Господин Алларэ… — что нужно делать и говорить в подобных случаях, молодой человек представлял себе крайне плохо. — Я полагаю, что достаточно знаю характер герцога.
— Если так, то вы заблуждаетесь. Чего ждать от Реми, знают только два человека. Он сам и ваш дядя. Остальным эта тайна не доступна. Еще накануне Саннио подметил за Рене привычку постоянно двигаться. Он, кажется, и минуты не мог простоять на месте. Вот и сейчас он перемещался по кабинету туда и сюда: то садился в кресло, то поднимался и укладывался на диван. У Гоэллона давно уже рябило в глазах и от яркой обстановки, и от непоседливого Рене. Дом герцога Алларэ был устроен почти так же, как его собственный, но обставлен совсем иначе. Все — новое, роскошное, сияющее. Много золота, много света — из витражных окон, от свечей, и еще он лился из бесчисленных умело расставленных зеркал. Они ловили каждый огонек и разбрасывали вокруг блики. В этой обстановке потерялся бы кто угодно, но не Рене. Гибкий, отлично сложенный, с очень светлой кожей и виноградно-зелеными глазами, он был заметен и среди родичей — из-за черных волос, и среди остальных — из-за отличавшей всех Алларэ броской красоты. Саннио он не нравился, не нравился и затеянный Рене разговор. Ему было чем заняться. Проехаться по летней жаре в одной рубахе — не такая уж и беда, но впрямую ссориться с братом Реми казалось опрометчивым. Тем более что ничего дурного он не делал — болтал о недавней Ассамблее (где, к счастью, вел себя куда тише), щедро подливал отличное вино и старался быть очень, очень любезным. Гостю не хотелось думать, что Рене попросту заглаживает недавнее неприятное объяснение. Но, кажется, именно этим он и занимался.
