Бессмертный, подумал я. Мать моя, Бессмертный. Я, заплутав, вышел к месту, где Марья держала в плену Бессмертного.
Ну, раз он на цепях, подумал я, то взгляну одним глазком. Такое не каждый день увидишь. Тем более, подумал я, тем более…
Он ведь владел несметными богатствами. И, если не выдал их, конечно, пленившей его Марье, за ведро воды я мог попросить Бессмертного о малой услуге. Небольшой такой.
Сказать мне, где какая-нибудь часть запрятана.
Я спустился в подвал, но после дневного света ничего разглядеть не мог.
Споткнулся обо что-то, перепугался, нащупал рукой – ведро.
– Тут за камнем родник бьет, – сказал голос в темнотище. – Будь добр, принеси напиться. Иссох я уже за тридцать лет, а Марья раз в год только сжаливается и пить приносит. А мне ма-а-ало.
Я разглядел его очертания. И содрогнулся. Огромный, саженного роста, в полных железных доспехах, настолько покрытый пылью, что сам он выглядел камнем, резьбой по скале.
Он и вправду висел на цепях. Две поддерживали под плечи, по две – локти и запястья, две охватывали пояс, и снова же по две – колени и лодыжки. По пыли и патине, увидел я, полосками тянутся дорожки ржавчины.
Под пыльным капюшоном и я так и не смог рассмотреть его лицо. Кожа булатно отблескивала, обтягивая скулы. Глубокие глаза чуть отсвечивали во тьме. Пахло в пещере не то медью, не то железом.
– Дай напиться, добрый молодец, – попросил он еще раз.
– Я бы и дал, да мне-то что за это будет?
Он понял и вздохнул.
– Могу сказать, где злато лежит, а коль два ведра принесешь – с ног до головы одарю. Мне оно незачем, за тридцать лет не помогло, ни одна монетка не прикатилась мне солнцем блеснуть. Что злато, что пыль, что грязь, добрый молодец.
– Откуда мне знать, что ты не врешь.
– Чем же я тебе поклянусь, коли я Бессмертный? Напои, молодец, не обману. С тебя ж не убудет.
Я подумал. И согласился.
Я принес ему ведро и держал его на весу, пока Бессмертный жадно пил. Это заняло у него несколько мгновений.
И да, я принес ему второе. И третье. Запоминая те пути и тропы, которые он мне поведал. Я знал, что не стоит приносить ему много воды, – он мог набрать силы и попробовать сорвать цепи, но пока он оставался сух, ровно скелет, болтался внутри доспеха, и я слышал, как стучат его кости.
В пещере его оказалось пусто – когда глаза привыкли, я увидел лишь гору тряпок в углу и несколько глиняных черепков на каменном заросшем грязью полу.
И я таскал воду, в которой отражалось пасмурное холодное небо, забыв про Засеку и про ларец. Всего четыре ведра.
– Довольно, – сказал я. – Оставайся теперь, жди Марью, когда она тебе еще ведро поднесет, а я пошел.
– Ну еще ведерко! – взмолился гигант.
– Нет уж. Довольно я сегодня со всякой нечистью дела имел, с меня достаточно. Помог, как договаривались.
– Не уходи! А хочешь, я за последнее ведро расскажу тебе, где моя смерть лежит? Никто не знает, а ты знать будешь. Хочешь – продашь секрет кому пожелаешь, хочешь – сам меня убьешь, мне жизнь такая, сам видишь, не мила, а Марья меня вовек не отпустит.
Вот это штука, подумал я. Богатыри искали, колдуны искали, Марья искала, а никто не нашел. А вдруг и вправду скажет?..
– Одно, последнее, – сказал я, проклиная себя. Я сам пил ледяную сладкую воду из утекавшего в море родника, сгорая от голода, и пытался понять: как оно, тридцать лет не иметь ни капли, ни крошки во рту, ни возможности умереть?
Я принес пятое ведро. Снаружи собирался дождь. Видно, настигло меня последнее проклятие болотницы, подумал я, усмехнувшись.
Пятое Бессмертный пил медленно. Допил, усмехнулся, хитро блеснул глаз, словно серебром выстланный изнутри. Он уже не казался каменным, вырезанным прямо в стене, ушла бледность, уступила какому-то булатному, едва ли не узорчатому проблеску по коже, и словно бы осыпалась многолетняя пыль.
Теперь он выглядел живее.
А мне вдруг стало как-то совсем тесно в этом широком подвале, будто стены навалились, так что места мало сделалось, а вот свет за спиной померк и отдалился.
Я взглянул на узника пристальнее. А ну как дернется сейчас, подумал я вдруг, успею я выскочить?..
Ладони взмокли. Я вдруг сообразил, что за запах такой. Не медь, не железо – кровь. Тут кровь проливали. Я глянул на грязные тряпки и сделал еще шаг назад.
– Что задумался, воин, или нынешние молодцы каждой тени боятся? – спросил пленник, немного покачивая цепями. Так, чуть-чуть. Я разглядел, что к каждой цепи подвешен колокольчик. – Тень-то у меня велика да тяжела, да огня нет – оттенить нечем.
Мне вдруг показалось, что я вижу не ржавчину, а кровь, текущую из-под доспеха. Что кости торчат из-за ворота и из рукавов, голые обглоданные кости. Что там, в углу, в темнотище самой, валяются сапоги, а черепки на полу не глиняные – костяные.
А что, если до меня тут кто-то уже был, подумал я. Кто-то проезжал передо мной по лесу, оставив свой новенький топор в Марьином лесу на той же тропе. Не сюда ли он в конце концов пришел?
– Пойду я, пожалуй, – сказал я. Хотел поклониться, потом почувствовал, что это как-то глупо. Взгляд узника шарил по лицу, как холодный жук, от которого никак не отмахнешься.
– Ну уходи, уходи, молодец, старого испугался, – произнес Кащей, словно был не богатырем саженного росту, зашитым в железо. – Только одно тебе скажу напоследок.
Грохнул снаружи гром, и зашумел ливень. Я отступил к лестнице. Поставил ведро, которое, как оказалось, все еще держал.
– Что?
– Это было не пятое ведро, – сказал Кащей. – Одиннадцатое.
Он тряхнул цепями, и цепи лопнули, как веревки.
Только одна, последняя цепь удержала его за левое плечо, так что его аж развернуло. Каменный свод дрогнул.
Я всхлипнул и побежал по лестнице, поскользнулся, ободрал колено, прыгнул каким-то нелюдским прыжком, будто из змеевой пасти, сразу на дюжину ступеней вверх.
– Был тут один такой, до золота охочий, – пророкотало из подвала. – А ты думал, кто засовы снял да двери сломал? Я, знаешь ли, как он мне шесть ведер принес и попрощался, одну руку-то высвободил, хватило силы. А больше как ни маялся – извернуться не мог, правда, кольцо одно подвыкрутил, а тут и тебя ветром с дождиком принесло. Дождь… болотом пахнет. Болотницу прогневил, немила показалась?
Я в ужасе осознал, что ливень, косо врываясь через распахнутые двери, ручьем течет вниз, по ступеням – на этой каменной земле ему некуда было впитываться.
Вода. И последняя цепь.
Я выскочил под дождь, обернулся и увидел, как Бессмертный выломился из пещеры на свет. Обрывки цепей оплелись о каменные пни и просоленные ветви, как змеи, колокольчики на цепях мелко вибрировали, но не звенели, словно язычки у них поприлипали к чашам. Зелено-голубую дымную патину, которая здесь делала хозяина похожим на призрак, прорезали яркие серебряные царапины. Черный капюшон он натянул на безволосую голову так, что ткань прикрывала отвыкшие от света глаза. Мне показалось, что ростом он уже куда больше сажени. Востроносые железные башмаки продавливали камень – он наступил на гальку, и та раскрошилась пылью. Я молча и медленно отступал. Я был бы рад орать и бежать, да не бежалось и не оралось. Серебристые, с холодной могильной зеленцой глаза отсвечивали из-под капюшона, чуть отблескивали железные зубы да виднелся из черной тени подбородок, острый, как клин.
– Освободил ты меня, теперь проси что хочешь, – сказал Бессмертный. – Все одно я тебе ничего не дам.
– Отпусти! Я ж тебе ничего не сделаю.
– А ты теперь знаешь, где мои сокровища лежат, – ответил он, надвигаясь. Каменные крошки задетых веток брызгали в стороны. Казалось, даже мертвое вокруг него продолжает умирать. – И ведь вы одинаковые. Вам все одно, что я на цепи, что я жаждой и голодом мучаюсь, а подохнуть не могу. Вам лишь бы золото.
Он шел, на каждом шаге припадая, как огромная страшная кукла из вертепа. Железный лязг и скрип стоял в лесу. Он приближался, а я будто врос в камень. Мой побег закончился.
