Рейна сидела на скамье, вытянув ноги и опустив голову, бессмысленно водила пальцем по полированному мрамору и чувствовала великую пустоту. Небо светилось оранжевым, оранжевые блики метались в окне трактира.
Потом из-под крыши, на которой они только что сидели, вырвались языки пламени, сначала слабые, еле видные, но через несколько минут дом уже полыхал костром — верхний этаж был полностью деревянным.
Амарела продолжала без движения сидеть на скамье и с тупым любопытством глядела на огонь, пока от жара не начали потрескивать волосы. Тогда она все-таки поднялась и, пошатываясь, побрела к старой набережной. Деревья роняли ей на руки и лицо холодные капли, дождь идет не зависимо от того, воюют люди или нет. Горящий дом тяжко вздыхал. Во дворах никого не было видно, ни души, только темные древесные громады.
По улицам перебежками двигались ее верноподданные, скрываясь в тенях и прижимаясь к стенам. Амарела шла, как заговоренная, пошатываясь и ничего не слыша. Наверное в этой части города лестанцев еще не было — они высадились в новом порту и пошли по городу, как по дуге.
У причала впритирку стояла здоровенная крытая баржа без буксира, на брезентовой крыше нанесены гербы императора Сагая. Крыша в одном месте прорвана, охраны нет — разбежалась что ли…
Амарелой руководило желание спрятаться в безопасном месте, чтобы не отыскали. Ей было совсем худо. Вода между каменным краем причала и баржей дышала темной прохладой. Ходили мелкие волны. Город отражался в море, как пышущий жаром горн. Воздух снова осветился огнем близкого разрыва. "Чпок-чпок-чпок" — она не услышала, а скорее угадала звук трассирующей очереди, пули огненными черточками вошли в плоть волн и угасли.
Пробраться внутрь баржи оказалось несложно. Внутри никого не было, только ровными рядами стояли джутовые мешки и тускло светились несколько шаров, лежащих в плетеных корзинах. Амарела подошла — в шарах была вода.
Один из них разбился, попало осколком. Светоносная влага текла по полу, подмачивая мешки, впитываясь в щели между досками. Из разорванного мешка просыпалась земля — черная, сырая, жирная, как творог. Рейна Южного берега свернулась на этой земле, борясь с тошнотой и желанием закопаться до самых глаз, подтянула колени к груди и следила за тем, как вытекает светящаяся струйка воды из разбитого шара. Потом ее сморил тяжелый сон или наконец подступило бессознательное состояние. Амарела провалилась в темную, душную, вибрирущую от неслышимых звуков и страшную пустоту.
* * *
Тенистые аллеи Королевского парка полны гуляющих — рабочий день (у кого он был рабочим) уже закончился.
Марморита, улица-лестница, выстроенная в стиле "сумеречного деко", с витражными павильонами, с подвесными мостиками, верандами, фонтанами и обзорными площадками, вела из Королевского парка на вершину Коронады, прямо через двойной пояс древних стен, над узкими пешеходными улицами старого города, над Белорытским каналом, над старым турнирным полем, и опять через Королевский парк. Она была больше двух миль длиной. Ее украшали вымпелы, флаги и гирлянды живых цветов. Рамиро прошагал сперва мимо одного, потом мимо другого военного оркестра, занявших обзорные площадки; "Лазурные волны" и "Поднебесье" смешивались, к ним прибавлялась музыка из громкоговорителей с улиц, создавая воодушевляющее-праздничную какофонию.
Широкая терраса, куда по подвесному мосту привела Марморита, была частью дворцового комплекса, построенного после войны. Стеклянная крыша террасы постепенно сделалась потолком холла, а ряды тонких колонн, витражные ширмы с зеркальными вставками и перегородки из живых растений оказались интерьером. Не встретив на своем пути ни ворот, ни дверей, Рамиро вошел в лавенжье гнездо.
В глубине светлого холла, за чередой колонн, бродили гости — там была картинная галерея, открытая для экскурсий часть крепости. А перед колоннами, за конторкой, сидел молодой дворцовый чиновник с выбеленными, падающими на плечи, волосами. Одет он был по дролерийской моде, и на конторке перед ним стоял поплавок, упрятанный в планшетик вишневого дерева. Голубые отсветы превращали широкоскулое лицо с бледными веснушками в русалочье.
Рамиро назвался, парень пощелкал клавишами. Брови его поползли вверх, он снова поглядел на Рамиро с новым интересом.
— Добро пожаловать, господин Илен! Его величество будет счастлив видеть вас на празднике, — а в глазах так и читалось: "Что за тип, почему не знаю?"
Видимо, господин глава управления цензуры и информационной безопасности определил приятеля в какие-то особо почетные ряды.
Большинство гостей прибыли в автомобилях, поэтому в замок попадали не с пешеходной Мармориты, а с традиционного парадного входа. По галерее, рассматривая картины, прогуливались редкие пары, а чуть дальше, у столика с напитками, толпилась и гомонила группа разной степени знакомцев. Пепельно-серый, с поредевшими патлами, ссутуленный, но по-прежнему шумный Весель Варген, академик, старый преподаватель рамирова курса. Его седые однокашники, тоже через одного академики, а кто не академик, то профессор, такие же выцветшие, и такие же шумные. Однокашники Рамиро — кто старше, кто младше, а Рив Каленг так вообще однокурсник…
— Раро, черт пропащий, привет! Вылез таки из норы! Сто лет твою морду не видел.
— Привет, Рив. Здраствуйте, мастер Весель. День добрый, прекрасные господа, с праздником.
— Полюбуйтесь, кто к нам явился! Кто нас, я бы сказал, почтил присутствием! — Весель Варген, даром, что согнут возрастом, дотянулся и уцепил Рамиро за лацкан. — Сам придворный художник, господин Илен! Бросивший доверенный ему курс посреди учебного года! Сменивший тяжкий труд преподавателя на лавры и золото королевских заказов!
— Студенты не ко мне учиться пришли, мастер Весель, а к Риву, — Рамиро по старой памяти принялся оправдываться, хоть знал, что это бесполезно. — Он у них композицию ведет, а я всего лишь живопись.
— Всего лишь живопись! — еще пуще возмутился старый мастер. — Вы слышите? Всего лишь!
— Мастер Весель, — Рив криво усмехнулся, — Вы Илена уже третий раз ругаете, на весенней выставке ругали и на юбилее Академии ругали. Он осознал и раскаивается. Раро, скажи мастеру, что раскаиваешься.
— Где он осознал? Где? Вы посмотрите на его рожу, где на ней раскаяние? — академик аж подскакивал от негодования, держась за рамиров лацкан. — На паскудной этой роже написано утомление минувшей ночью! Интерес хлопнуть перцовой арварановки на ней написан, а не раскаяние!
Рамиро поспешно отвел взгляд от стола с бутылками и графинами.
