Остальные загонщики тратили деньги не так расчетливо — их выручка за Урт почти всегда уходила на грязных женщин, как называл их лекарь, и тайро в трактирах. Тайро Крэйн уже пробовал, это было отвратительное подобие фасха, которое местные трактирщики гнали из всякой дряни, щедро добавляя перебродившего сока туэ. Смесь получалась отвратительной — она была маслянистой, жидкой как вода и пахла кислой горькой грязью, от этого запаха сводило челюсти и кружилась голова. Однако стоило тайро гроши, и почти все загонщики, включая Тигира, отдавали ему должное. У этих жалких людей не было никакой цели в жизни, они следовали простому и надежному порядку — жить, пока живется.
Визиты к лекарю, ставшие постоянными, приносили боль и значительный ущерб тулесу. Лекарь накладывал свою отвратительную мазь на изуродованное лицо и не упускал случая, чтобы напомнить Крэйну о его никчемной безалаберной жизни, которая привела к болезни. Стиснув зубы, Крэйн терпел, ради того, чтобы убрать огромные язвы со своего лица, он согласился бы перетерпеть и не такое. Однако язвы все не исчезали, избугрив всплошную всю левую сторону его лица, они постепенно стали переходить на лоб и подбородок. Обеспокоенный этим, Крэйн поделился своим наблюдением с лекарем, но тот поспешил его успокоить.
— Это не страшно. Болезнь больше не растет, мне удалось загнать ее внутрь. А эти прыщи, как бы они ни бегали по твоей морде, исчезнут через десять Эно.
Однако десять Эно миновали, а болезнь все не отступала. Лекарь пришел ко мнению, что понадобится еще один курс лечения мазью, а возможно, и два. Крэйн не стал спорить. Он понимал, что лекарь — его единственная возможность справиться с хворью, если не он — все может быть гораздо хуже. Не всякий сейчас пустит на порог нищего уродца, а если кто и пустит — цену заломит в три раза выше по сравнению со здешней. Значит, надо терпеть. Крэйн перестал ночевать в трактирах и ограничил себя в еде, только чтобы оплачивать услуги лекаря. Из-за скверного питания и холода, донимавшего его целый Урт, даже во время загона, Крэйн сильно похудел, запястья и бедра стали тонкими и костлявыми, как у старика, кожа посерела. Тело его утратило гибкую подвижность, чтобы сохранить силы он двигался медленно и осторожно, словно ожидая влюбое мгновение упасть на мостовую, голова низко опущена, чтобы капюшон скрывал лицо.
Его не искали. Дружинников в Трисе было много, но ни разу Крэйн не замечал, чтобы они кого-то искали или прочесывали город. Но все же из предосторожности он срезал длинные волосы, чтобы окончательно убрать сходство с беглым шэлом Алдион. Он не сомневался, что теперь самый внимательный шпион не признает его, даже если пройдет в двух шагах. Тем не менее он старался не показываться в течение Эно на улицах, предпочитая проводить время в облюбованном убежище, за едой он ходил на закате Урта, когда на безлюдных улицах уже исчезали верховые патрули стражи — Крэйн все еще продолжал надеяться на помощь Лата, хотя и понимал, что вряд ли посыльные брата, кем бы они ни были, смогут отыскать его в чужом незнакомом городе, особенно таком большом и шумном, как Трис. Поначалу он тайком пробирался к проходу вала и, спрятавшись в тени склетов, часами наблюдал за входящими. Но занятие это хоть и давало надежду, было не только опасно, но и бессмысленно — Крэйн прекрасно понимал, что у него нет шансов узнать посыльного из Алдиона, а сам Лат, как бы он ни тревожился за судьбу брата, вряд ли сможет явиться лично, особенно после переполоха, который поднялся в тор-склете. Выходило, что надо рассчитывать только на себя.
И Крэйн рассчитывал.
Одинокий, звереющий от собственной жалкой беспомощности и необходимости жить в грязной бездомной стае, он жил только охотой, отмеряя время едкими прикосновениями мази. После десятка загонов Тигир стал ценить его еще больше, но Крэйк в очередной раз отказался от должности командира отряда. Он слишком хорошо понимал, что обрати на него чересчур пристальное внимание высокородный наниматель — не успеет зайти Эно, как он окажется в руках аулу Орвина. А он хотел жить, хотя бы ради того, чтобы обрести свое прежнее лицо. Засыпая в душном, пропеченном дневным жаром колодце, он представлял, как покидает наконец грязный беспорядочный город, задыхающийся в собственных нечистотах, зловонный город бездомной черни и тайро.
Загоны тем временем шли все хуже и хуже. Редкий Урт приносил хотя бы пять карков, Тигир все чаще хмурился, от бровей расходились к вискам тонкие глубокие морщины. Он знал, что сезон кончается — очень скоро выводки, набирающиеся сил для брачных ритуалов, уйдут далеко на юг, туда, где отряд загонщиков их не настигнет, даже если каждый обзаведется хеггом из тор-склета. Поэтому он рассчитывал загнать побольше карков до того момента, пока не станет окончательно поздно. Кроме того, Крэйн подозревал, что Тигир планирует и после окончания сезона пару Уртов подурить нанимателю мозги, выслеживая в степи давно ушедших хищников — по уговору каждый член отряда получал по серу независимо от исхода загона. То ли наниматель понял эту тактику, то ли догадался интуитивно, но деньги за каждую охоту стали поступать реже, за три Урта до конца сезона долг отряду Тигира со стороны родича шэда составлял уже почти сотню сер. Крэйн опять сжимал зубы, чувствуя, как голод гложет тонкие бескровные кости, но как тайлеб-ха он готов был терпеть без еды, лишь ради того, чтобы на вырученные деньги доставать зелье. В неудачные Урты, когда денег не было, он одалживал у Тигира. Тот никогда не спрашивал о причине, но никогда и не отказывал. Этого было достаточно.
С завершением сезона деньги перестанут поступать, Крэйн отмечал это машинально, как не имеющий особой важности лег. Но это была катастрофа.
По его подсчетам, оставшихся у нанимателя денег должно было хватить на два посещения лекаря, что делать после этого — он не представлял.
Жизнь бездомного загонщика стала сказываться на Крэйне, из Эно в Эно вытравляя из него прежние привычки. Крэйн стал замкнут, молчалив, взгляд его, до этого острый и уверенный, стал быстрым и настороженным.
Движения, даже такие простые, как поворот головы, — хищными и поспешными.
Наблюдая за собой, Крэйн находил все новые и новые зменения. Прорастая в нем как отложенная личинка бальма, они вплетались в его мысли и чувства. «Быть внешне шелом Алдион я перестал давно, — размышлял Крэйн, глядя на далекий круглый кусок неба над головой. — Кажется, теперь я перестаю быть им и внутренне. Интересно, какая именно часть моего „я“ должна измениться, чтобы оставшееся уже не имело права именоваться мной?» Впрочем, ответ был ему безразличен — то, что все еще оставалось Крэйном, было занято более важными вещами.
