Сейчас он не боялся. Его увлекало случайно подвернувшееся приключение. Все, что в его жизни происходило случайно, имело далеко идущие последствия. Он случайно убил мать-и родился. Почти случайно избавился от опеки отца — и шагнул в совершенно иное бытие, нежели то, которое уготовила ему равнодушная судьба. Совершенно случайно заговорил как-то вслух, будучи уверен в том, что находится в гостиной один, — и задел нужные струнки в душе ненароком подслушавшего его мысли дяди. Теперь он не признавал советов внутреннего голоса, некогда пытавшегося захватить над ним власть. Теперь он твердо знал, что что-то или кто-то ведет его по жизни, время от времени подбрасывая под ноги скользкие корки случайностей…
— Я не хочу больше думать об этих колодцах! — донеслись до его чуткого слуха слова мужчины, идущего позади остальных.
Восклицание не осталось без ответа, однако слов он не различил. Вероятно, говорил тот, кто шагал первым.
Тот, кто шел последним, не оглядывался. Поначалу Сима держался на почтительном расстоянии и старался не отрываться от забирающей вправо стены. Ему казалось, что путники вот-вот передумают и повернут обратно. Потому что они явно были здесь впервые и не знали точно, куда идут. Поскольку время тоже шло и ничего не происходило, Сима постепенно успокоился и осмелел. Роль преследователя нравилась ему с самого детства, когда он после дождя загонял в глухие уголки сада отвратительно квакающих лягушек и с упоением забрасывал их камешками. Сколько он их перебил? Два, три десятка за лето? Не меньше. Могилки занимали целые гряды на огороде, где слуги высаживали огурцы. С тех пор он к огурцам не притрагивался. Считается, будто огурцы хрустят, когда их надкусываешь. Симе отчетливо представлялось, что огурцы не хрустят, а жалобно квакают.
Путники остановились. Сима машинально присел на корточки и уже собрался было вновь распластаться в ледяной пыли, но люди, переговорив о чем-то, дружно двинулись дальше. Один из мужчин вскоре отстал. Сима снова замер. Не сдержал усмешки, когда понял, что человек приткнулся к стене и справляет нужду. Все люди оказывались на поверку одинаковыми тварями. Что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, в итоге природа берет свое. А то, что берет природа, может быть всегда позаимствовано и теми, кто эту природу давно изучил и хорошо понимает. В Силан’эрне не было принято говорить об этом вслух, однако Сима точно знал, что собирающиеся под высокими сводами старики и старухи прекрасно разбираются в тонкостях человеческого устройства и умеют находить правильный подход к любому. Нет, конечно, судя по голосам, доносившимся из-под непроницаемых капюшонов, в Силан’эрне находилось место и довольно юным созданиям, но они все же были исключением из общего правила. Старость редко берет в жизни верх, зато уж если берет, то там, где это совершенно необходимо. Мерзкие вонючки! Думают, породнились с вечностью и будут всегда указывать ему, как себя вести и что делать. Пусть думают! Пусть считают кем-то вроде женщины в мужском теле или мужчиной с женским именем. Не спорить же с ними. Уж кто-кто, а он-то себе цену знает. Лишний раз промолчит. Если спросят, ответит. Если сочтет уместным и безопасным, скажет. В молчании — мудрость, как говаривала одна неглупая женщина, в какой-то момент почти заменившая Симе мать. И не только мать. Ни до, ни после нее у Симы не было настоящей любовницы. Насмерть перепуганные девочки, от которых он иногда, редко, но досыта получал почти все, чего добивался, разумеется, не в счет. Ведь они не любили его, скорее всего, ненавидели за те унижения, которым он был вынужден их подвергать, чтобы лишний раз убедиться — нет, не любят, гадины. Красивые, стройные, упругие, сильные гадины! Которых ему всегда хотелось не только втоптать в грязь, но и уничтожить, убить. И которых он, если такая возможность подворачивалась, без зазрения совести убивал. Потому что никаких зазрений не было. Да и совести, по сути, тоже. Он в ней не нуждался.
Другим, он точно это видел и понимал, она только мешает. Тогда зачем она ему? Лить горькие слезы о содеянном? Плохо спать по ночам? Терять аппетит? Некстати впадать в уныние? на его веку и так достаточно страхов. Нет уж, не нравится — убей. Нравится — подумай и… убей. Чтобы не бояться разочарования, которое обязательно наступит. Потому что наступает всегда, от всего. Даже в той женщине он в конце концов разочаровался. Правда, выглядело все так, будто это она разочаровалась в нем. Поэтому на нее он так и не смог поднять руку, не то что убить. Собственно, при желании это она могла бы его уничтожить. Не стала. Пожалела. Он тогда был слишком молод, чтобы представлять угрозу. Тем более ей, богатой, хотя и чужими деньгами, и знатной, хотя и чужими титулами. Он ей просто-напросто наскучил. Он был ей нужен лишь на короткий срок, на одну зиму, чтобы переболеть очередным сердечным недугом и созреть для следующего. Кто от кого получил больше — этот вопрос порой занимал его даже теперь, когда та связь осталась болезненно-сладким воспоминанием. Он не привык давать. И не собирался делать ни для кого исключений. Брать — совершенно иное дело. Брать он любил и умел. От той женщины он, скорее всего, успел взять все, что только смог. Сейчас, когда они иногда встречались на общих эфен’мотах, она по-прежнему благосклонно кивала ему, а он старался делать вид, будто не заметил таящейся в ее красивых глазах насмешки, и потому редко кивал в ответ. Теперь у нее был муж, две зимы назад родилась дочь, нескольких отпрысков знатных семейств молва причисляла к шлейфу ее новых любовников, и Сима мог чувствовать себя вне опасности. С такой заурядной внешностью, как у него, лишь сумасшедший заподозрил бы его в близкой связи с той женщиной. Хотя поначалу Сима наивно побаивался ее мужа, вхожего в Меген’тор и получившего из рук самого Ракли верительную грамоту на разведение коней для снабжения мергов. Такого предпочтения и таких свобод удостаивались исключительно доверенные замку эдели. К примеру, его дядя, всемогущий Томлин, тоже имел право на собственное коневодство, однако его хозяйство было ограничено разведением тягловых лошадей. Если бы в один прекрасный день он взялся разводить скаковых, ему неминуемо пришлось бы объясняться перед Ракли.
Теперь, конечно, все изменилось: Ракли получил то, что заслужил, Томлин в одночасье обрел право обустраивать все так, как выгодно ему, а он, Сима, избавился от страха перед мужем своей бывшей женщины. Разумеется, он отдавал себе отчет в том, что Томлин, будучи человеком крайне расчетливым и осторожным, никогда не допустит открытых ссор с эделями хотя бы под предлогом того, чтобы не тратить силфуры на содержание лишних телохранителей. И не позволит даже ему, Симе, чинить самоуправство и расправляться с невиновными, от которых больше толку, когда они живы, чем когда посланы в объятия Квалу. Правда, это отнюдь не мешало Симе вынашивать планы потворства своим страхам и своей затаенной ревности, а именно — как настроить дядю против злосчастного коневода, который открыто перешел дорогу им обоим. Сейчас, наблюдая за тем, как незнакомец, подергиваясь, отходит от стены, Сима невольно вернулся мысленно к предстоящему разговору с Томлином, точнее, к поиску повода этот волнительный разговор завести.
