Забавно, что наша труппа в этот день, вместо того чтобы пудрить носики и переживать, продолжала съемки – в последний момент наш гениальный режиссер, отсмотрев смонтированную последнюю серию, назвал нехорошим словом завершающий эпизод и заставил меня внести изменения в сценарий. Мне-то что – мне не жалко. За ночь я переписал всю концовку. Получилось гениально. Кто не верит – пусть сам спросит у режиссера. К слову о режиссере, обеспечив должный настрой актеров, он уехал в телестудию, оставив съемки на администратора фильма – смелое и нетрадиционное решение, еще одно проявление его неоспоримой оригинальности!
Я валялся у себя в номере и смотрел телевизор, механически переключаясь с канала на канал. Уже трижды солидные и уважаемые люди, специалисты по культуре и кинематографу, успели рассказать мне о нашем фильме. В щедрых панегириках большая часть похвал получили отчего-то не режиссура, сценарий или игра актеров, а бюджет сериала. В хорошо поставленных голосах телевизионных голов звучала обоснованная гордость за страну.
За пять минут до начала премьеры я спустился в зал. Вся честнáя компания, за исключением гениального режиссера, была уже в сборе и с интересом смотрела в телевизор, где диктор, навязчивый мужчина с лошадиной фамилией, в прямом эфире беседовал с нашим отсутствующим предводителем. Я поморщился – ведущий мне очень не нравился; наверное, в этом было что-то личное. Несколько лет назад я во всеуслышание заявил, что этот телевизионщик является образцом ведущего – дает, не перебивая, высказаться умным людям, а свое неинтересное мнение по обсуждаемому вопросу выражает лишь средствами мимики. Словно услышав меня, буквально на следующий день, работник голубого экрана просто распоясался. Он обрывал собеседника, очень достойного человека, своими неумными замечаниями, стремясь завершить за него начатую фразу. Приглашенный некоторое время пытался сопротивляться и донести до аудитории то, что он собирался сказать изначально, но вскоре оставил свои попытки. В результате оба участника беседы выглядели полными идиотами. Теперь, когда я вижу на экране человека с лошадиной фамилией, тут же переключаюсь на другой канал, не пытаясь определить, беседует ли он с кандидатом в президенты, изобретателем вечного двигателя или с Элвисом Пресли – я знаю, что мой интерес к гостю телестудии никогда не превысит неприязни к ведущему.
Интервью с нашим режиссером обещало быть забавным – с его темпераментом я неплохо познакомился на съемках и хорошо представлял, что ожидает того несчастного, который по наивности или общему слабоумию попробует его прервать или, упаси бог, закончить за него мысль. Пикантности ситуации прибавлял тот факт, что передача велась в прямом эфире.
Мои ожидания полностью оправдались. В тот момент, когда я подошел к телевизору, наш режиссер, обращаясь к ведущему и называя его исключительно «молодым человеком», объяснял, что бездарности и профаны могут сколько угодно заниматься прогнозированием курса доллара и погоды – всё равно им никто не верит, но, чтобы рассуждать об искусстве, нужно иметь что-то, кроме дырки, хотя бы в одном из трех мест на выбор: в мозгу, сердце или душе. Человек с тремя дырками и лошадиной фамилией пытался что-то в ответ проблеять, но наш желтоволосый гений объявил, что лишает его слова и заговорил непосредственно с телезрителями. В двух словах он объяснил, что не бывает низких и высоких форм и жанров, как не бывает избитых и заезженных тем и выразительных средств, и любое произведение либо несет в себе заряд таланта, любви и страсти, либо не имеет к искусству никакого отношения. Наш сериал, как легко было понять из его речи, являлся произведением искусства на все сто процентов. Порассуждав еще немного о любви в самых невероятных формах ее проявления, гений с видимым усилием оборвал свою речь и предложил посмотреть фильм. Лица ведущего телезрителям больше не показали – зазвучала музыка, и все увидели Англию, снятую, судя по всему, со спутника.
Удивительно, но, несмотря на то, что первую серию я почти полностью уже видел частями, действие меня захватило. Судя по завороженному молчанию коллег, они тоже были увлечены. Вскоре случилось странное – в середине сорокаминутной серии, когда во второй раз зазвучал припев песни, исполняемой на два голоса, я ощутил грэйс неизвестной секвенции. К моему удивлению, грэйс вызывал ощущения сходные с теми, что я ощущал при недавнем просмотре смонтированной первой серии – с жерновами судьбы и звездной паутиной, которая пыталась их остановить. Ароматические темы грэйса сливались с чарующим звучанием песни, а я, предвкушая ароматический взрыв, пытался распознать составляющие секвенции – но пока безрезультатно. Грэйс продолжался невероятно долго, не меньше пяти минут, а потом начал затихать, с тем, чтобы снова зазвучать на фоне заключительных титров фильма. Я чувствовал, что сейчас грянет ароматический взрыв, но грэйс стих и исчез без следа. Раздались аплодисменты зрителей, а я ощущал глубокую фрустрацию, как человек, который сосредоточенно пытался чихнуть, но так и не сумел этого сделать. К моему креслу приблизились, чуть ли не в обнимку, Хоев и Коваленко – похоже, высокое искусство их примирило. В руке Стоян принес круглый поднос с бокалами, полными шампанского. Мы обменялись взаимными комплиментами и выпили по бокалу кисловатой шипучки. Затем подходили Барбариски в полном составе, Алёна и еще какие-то люди из нашей команды. А потом появились Петров с Робертом Карловичем.
В номере, куда мы скоро удалились втроём, Роберт Карлович первым делом начал выяснять, был ли грэйс. Я ответил, что, да – был, но ничем не закончился. Подробности грэйса я обсуждать отказался, объявив, что сначала должен выяснить отношения с Петровым. Мой наставник попытался тактично оставить нас вдвоем, но я попросил его задержаться – разговаривать с Петровым наедине мне было бы неприятно. Вместо того чтобы вслух излагать суть своих претензий, я распечатал свой отчет о посещении Ричарада, раздал по экземпляру гостям и отошел с сигаретой к окну.
Первым закончил читать Роберт Карлович.
– Бедный мальчик! Как это, должно быть, ужасно!
Несмотря на несколько театральную форму сочувствия, мне показалось, что наставник действительно меня жалеет.
– А что скажешь ты? – мой вопрос был адресован Петрову. Развернувшись, я посмотрел своему бывшему другу в лицо. Петров не отвел взгляда, но ощущалось, что ему не по себе, как и мне, впрочем – терять друзей – неприятное занятие, доложу я вам.
– Траутман, это был не я, – наконец с явным трудом произнес он.
– А кто – я? – ответ не слишком умный, но попробуйте ответить иначе.
