— Пущай Никол штаны спустит и покажет, есть ли там следы от палки, — встряла Пухана. — Плётка и палка разные рубцы оставляют, всякий различит.
— Вот ещё!.. — вступился за поротого сына Порш.
— Раз так, то и лечи его сам, а я не буду.
— Никол, по-хорошему говорю: стягивай штаны, — велел Хель, равно не терпевший ни Порша, ни Пуханы, но нежно любивший мирскую славу.
Никол, окончательно потерявший остатки разума, покорно спустил штаны, явив собранию битую задницу.
Чёрные, вздувшиеся рубцы от ударов палкой перекрывали следы отцовской плётки. Такие побои повстречать можно редко, но главное, в селении совершенно невозможно так избить человека. Даже если истязуемый не издаёт ни звука, его боль достигнет тех, кто прячется в домах, и тайное станет явным. Значит, оба, и Арчен, и Никол были в запретном лесу, а чем они там занимались, уже не суть дело важно.
— Всё, Николка, — громыхнул Порш. — Быть тебе с трижды драной жопой! И за то, что в лес бегал, и особо за то, что с гадёнышем справиться не сумел!
— Погодь малость, — Пухана, конечно, не могла промолчать, — дай прежним рубцам поджить, а то одноконечно дитя изувечишь.
— Не учи, — отрезал Порш. — С Николом я сам разберусь. Сначала давайте решать, что с этим босяком делать будем. — У него грехов набралось, пальцев на руках не хватит считать.
— Высшая мера! — выкрикнули из задних рядов.
— Сжечь, — предложил Барук, — и дело с концом, а то обед стынет.
Народ загудел встревожено, не понять, одобряя жестокое предложение или возражая против него.
— Тихо! — неожиданно писклявым голоском прокричал дед Хрост, который, по словам лавочника, забыл даже собственное имя. — На костре можно спалить только нераскаянного убивца. Но я что-то трупов не вижу. Все тут и все живы.
— Так что нам его и не казнить? — возопил тот голос, что предлагал высшую меру.
— А ты другого способа кроме костра не знаешь? За такие дела гнать его надо из селения, да не просто выгнать, а гнать, как врагов гоним, чтобы назад и дорогу забыл.
Дальше голоса судей и старейшин потонули во всеобщем рёве, оре, воплях, криках одобрения и недовольства. Арчена поволокли через селение к большому откосу, на который не могли подняться дружинники барониссимуса Вальдхальма.
Арчен стоял на краю склона, глядя поверх голов, как привык глядеть за свою не слишком длинную жизнь. Склон здесь был не очень крутым, если спускаться осторожно, то вполне можно сберечь ноги, но если тебя собьют, то дальше покатишься, не в силах остановиться, и чем закончится спуск, не скажет никто, вернее, результат будет ясен любому, ведь руки приговорённого связаны за спиной куском верёвки наколдованной лавочником Поршем. Не пожалел денег лавочник, купил верёвку сам у себя. Любую другую верёвку можно было бы скинуть, применив простенькое заклинание, но эту не распутает даже опытный маг.
Главы семейств выстроились полукругом, женщины и дети постарше встали позади. Можно начинать, но тут вперёд вышел Кудря, который только что получил статус взрослого. Как и у всех парней на поясе у него висел нож. Такие ножи мальчишки наколдовывают сами, главным образом для игры в ножички. Если постараться, таким кинжалом можно срезать палку, потому и не спросили судьи, где Арчен разжился прутьями, чтобы огородить яму. С виду любой такой нож острей бритвы, но выстрогать им что-нибудь дельное, лучше не пытаться. Ничего не получится, лезвие не режет и не строгает. Игрушечным ножичком можно только ковырять, отчего они и называются ковыряльниками. Говорят — хотя на самом деле этого никто не проверял — что если попытаться ударить ковыряльником человека, ковыряльник немедленно рассыплется в пыль, так что не останется ничего, кроме рукояти и горстки ржавчины.
Кудря вытащил нож и принялся резать верёвки, которыми был стянут Арчен. Ломать — не строить, ковыряльник оставался острым и ржаветь не собирался. Нераспутываемые узлы с лёгкостью поддавались наколдованному лезвию.
— Эй, ты, что там делаешь? — закричал Порш.
— Верёвки режу.
— Кто позволил?
— Нельзя же его выгонять связанным. Куда он пойдёт? И вообще, не по-человечески это.
— Живо отходи, а то сейчас закувыркаешься вместе со своим приятелем!
Это он зря пугал. Никто не станет начинать обряд изгнания, пока сын водяника стоит рядом с осуждённым.
— Спасибо тебе, — сказал Арчен.
Кудря спрятал ковыряльник и отбежал в сторону.
— А ну, дружно! — скомандовал Порш, и вся громада рявкнула:
— Вон отсюда!
Арчена отшвырнуло на десяток шагов. Он упал и покатился по склону, налетая на камни и не пытаясь даже остановить жестокие кувыркания.
— Так его! — заверещал Никол. Остальные мальчишки испуганно молчали. Так или иначе, почти все они бывали в лесу, и теперь примеряли к себе необычное наказание.
В конце концов, Арчен ударился боком об уступ серой скалы, выпиравшей в этом месте из земли, и остался лежать.
— Никак убился, — с удовлетворением заметил Хель.
Арчен с трудом завозился и сел.
— Надо же, жив. Значит, такое его счастье. Дважды за одно преступление с откоса спускать нельзя.
— Ничо… — процедил Порш. — От такого молодца новых преступлениев ждать недолго. — Он повернулся к сыну: — А ты что стоишь? Домой иди, конопляным маслом жопу смазывай. И плётку тоже. Им вечером близкое знакомство предстоит.
Никол, подвывая на каждом шаге, похромал к дому. Никто бы сейчас не признал в нём вожака сельских мальчишек.
Глава 5
Мурава, глотая горькие слёзы, готовила ужин. На троих готовила, хотя в шалаше они остались вдвоём с Лурой. Арчен велел сестре и матери, чтобы они не смели сегодня выходить за порог, и женщины послушно сидели в шалаше, где вдруг оказалось ужасно пусто.
Репу Мурава нарезала большими ломтями, сложила в кашник, прикрыла глиняным блюдцем и плотно примазала густым пресным тестом. Обычно примазывать блюдце помогала Лура, но сейчас девочка забилась в угол и затихла там. Лучше бы она плакала, со слезами горе легче выходит, но кажется Лура просто закаменела, словно дареный василиск ожил и пронзил её сладким взглядом.
Подготовленный кашник Мурава поставила в печушу. Наколдовать печку или плиту Мураве было не по силам, а печушу — что не наколдовать? В печушу можно поставить горшок и варить в нём щи или похлёбку. На внутренней стенке отлично выпекаются лепёшки. Кашник, поставленный в печушу, также готовит, что угодно. А в ледяные зимние вечера вокруг печуши согревается вся семья, которую сейчас так жестоко порушили.
Репа в наглухо закрытом кашнике пропаривается, мягчеет, становится едва ли не слаще мёда. Наколдовать кусок сахара никто не способен, а проще пареной репы — ничего нет, хотя немногие хозяйки владеют этой нехитрой тайной. Галатья, жена Клаза, ведомая богатейка, купит в лавке целого гуся, а к нему яблок и всяких приправ, а всё равно, такой сласти, как у Муравы не получится. Хотя, кому сравнивать? Одни брезгуют убогим шалашом Муравы, других близко не подпустят к хоромам Клаза.
Арчен пареную репку любит, вот бы ему отнести хоть кусочек. Да и жив ли сын, кто ответит?
Слышен негромкий стук по жердинке:
— Тётя Мурава, выдь на минуту. Чо скажу…
Мурава заполошно метнулась к выходу. Тощенькая Пася, в худом платьишке, подпрыгивала на месте, согреваемая принесёнными вестями.
— Как он, жив?
— Да жив, жив! Там такие страсти были. Барук, обжора, говорит: на костре его зажарить и съесть за обедом. Я, говорит, его самолично сожру, потому, как он в лес бегает, и значит, не человек, а съедомый зверь. Хорошо, дед Хрост вступился. Нельзя, говорит, человека есть. Повадкой он, может и зверь, а телом человек. После этого приговорили его из селения изгнать. Привели связанного к обрыву и хотели вниз сбросить, прямо на Трофейную свалку. Но тут выходит Кудря, сын Клаза, ты его, небось, знаешь, большой парень, хотя и маленький. Так он вышел, ножище выхватил и говорит этак гордо: «Нельзя связанного человека с обрыва бросать». И верёвку перерезал. Только Арчена всё равно вниз скинули. Как он летел! Я думала, умру от страха.
