как лошадь, отмахивающаяся от овода, махнула головой, потом, вдруг, наклонилась и рванула ткань рубахи снизу по шву, разрывая одёжку почти до уровня талии, чтобы не стесняла ходьбу.
— Она в отцовы штаны не влезет! — панически запищала одна из сестёр.
— Все! Быстро! Нитки! Иголки! — тут же заорала приказным тоном тётка.
Она схватила юбку Филиппы, бухнулась коленями на пол, так, что слышно было, как костяшки ударились о доски, разложила её на полу и сделала длинный надрез посередине.
— Шьём, девоньки!
И восемь женщин слаженно заработали иголками с нитками, превращая юбку в штаны.
Когда за воротами раздался звук сигнальной трубы, на Филиппу, которая до последнего сопротивлялась, уже успели натянуть широкие штаны, перешитые из её юбки.
Кроме того, тётка силком усадила, уже почти не отбивающуюся, девушку на табурет и кое-как, покороче, подровняла ей, обрезанные утром наспех, волосы. А мать грубо вытерла, её же фартуком, мокрое и красное, от плача, лицо.
Филиппа за это безумное утро так сильно накричалась и устала, пока её готовили на замену брату, что сейчас могла лишь тихо и безнадежно сипеть мольбы из последних сил.
— Мама… папа… сестрички… родненькие мои… братик… не надо… умоляю… — повторяла девушка, всё ещё на что-то надеясь, когда сёстры уже выводили её под руки из дому и волокли, слабо упирающуюся, со двора. Глиняная метка призванного висела на верёвочном поясе, надёжным узлом завязанном у Филиппы на талии.
Там, на городской улице, за воротами, был слышен гул толпы, переговоры соседей, чей-то плач.
Брат решился подобраться к Филиппе поближе только у самой калитки. Он внезапно встал перед женщинами, преграждая собою, ряженной в парня, сестре и, толкающим её матери и тётке, путь на улицу. Сердце Филиппы бешено заколотилось от ярко вспыхнувшей надежды на спасение.
Филипп с жалкой виноватой улыбкой потянулся рукой к зарёванному лицу своей двойняшки, нежно вытирая ладонью пухлую мокрую щёчку.
— Прости меня, сестра… — шепнул Филипп и рывком отпрянул в сторону, освобождая дорогу.
Руки тётки и родной матери в тот же миг вытолкнули её за ворота.
Здесь Филиппу ждал отец. Он, срывающимся голосом, громко произнёс перед присутствующими положенную в данной ситуации фразу:
— Передаю своего сына для службы на благо империи! Отныне жизнь и деяния призванного Филиппа принадлежат великому императору. С этого момента он не мой сын, а сын империи!
У ворот очередного призванного ждала повозка в виде высокой прямоугольной клети с плоской крышей и лавками внутри. Четверо воинов, сопровождающих новый набор, лениво что-то жевали и равнодушно наблюдали за проводами новичка.
Отец подтолкнул, стоящую столбом, Филиппу, в сторону повозки. Снаружи клеть закрывалась на большой висячий замок, чтобы призванные по дороге в учебный воинский лагерь в панике не разбежались. Плотная, обработанная чем-то, чтобы не промокала, ткань, со всех сторон клети была свёрнута в рулоны и закреплена завязками под крышей. В случае непогоды, при желании, призванные могли сами со всех сторон опустить эти «шторы» вниз и этим надёжно защититься от дождя и ветра.
Филиппа, смирившись с судьбой, сама сделала последние несколько шагов к клети. Ей показалось, что брат убил её своими словами — так быстро исчезла, возникшая было, надежда и так остро взорвалась от предательства всей семьи боль в сердце.
Перед тем, как влезть в повозку, девушка, вдруг, остановилась, её взгляд панически заметался по улице, тело напряглось, приготовившись бежать.
Однако, долго стоять Филиппе не довелось. Один из воинов мимоходом втолкнул её внутрь клети и навесной замок звонко щёлкнул за её спиной.
Девушка от этого толчка повалилась ничком между лавками, уткнувшись носом в чьи-то дырявые сапоги, но быстро поднялась и, стоя на коленях, приникла лицом между двумя толстыми брусьями клети, обхватив их руками.
— Мама… папа… сестрички… братик… — шевелились её губы, уже почти не издавая звуков.
Повозка медленно тронулась с места. За ней, причитая и плача, потянулись родные и близкие других призванных, уже сидевших на лавках.
Ни одного провожающего Филиппу в этой толпе не было.
Филиппа снова тихонько заплакала, чуть подвывая.
— Да, не ной, ты! Как баба! Без тебя тошно! — грубый мужской голос за спиной заставил девушку втянуть голову в плечи и притихнуть. Неловко поднявшись, она кулем плюхнулась на жёсткую деревянную лавку.
Весь оставшийся день Филиппа ехала, сидя на лавке молча, насупившись, как сыч, в последний раз глядя сквозь брусья на город, в котором родилась и выросла. Повозка продолжила медленно колесить по пыльным узким улицам и собирать остальных призванных. В каждом доме, из которого провожали юношу, раздавался душераздирающий плач и горькие причитания.
Все парни, которые хмуро забирались в повозку и усаживались на лавки, были одеты в тряпьё, но, зато, у каждого был с собой объёмный узелок с домашней снедью. Филиппа ощущала ароматы еды и, почему-то, была уверена, что в этих узелках самое вкусное, что нашлось в доме. Обида на близких становилась ещё глубже, по мере того, как девушка поняла, что только она одна села в повозку с пустыми руками.
«Почему всех этих молодых людей их родители любят, а меня ненавидят? Почему они меня настолько не могут терпеть, что отправили на верную смерть? И даже еды с собой не дали!», — с горечью спрашивала себя она и тут же сама себе отвечала, — «Потому, что я толстая».
В душе Филиппы зрело и росло чувство злости на родных, на судьбу, на несправедливость в этом мире! Как всегда, когда она сильно волновалась или переживала, она жутко, просто невыносимо, захотела есть. Но еды у неё ни крошки не было! Девушка с вожделением смотрела на чужие припасы. Желудок болезненно сжимался от голода и мучительно требовал пищи.
А тут ещё, вот-вот, должны были прийти «красные дни». Перед ними Филиппа всегда была неуравновешенна и страдала от чрезмерно повышенного аппетита. «Что буду делать, когда «эти дни» начнутся? Живот уже ноет. Ладно! Потом придумаю что-нибудь, если доживу» — подумала Филиппа, вспомнив об этом. — «Как же кушать хочется!»
К моменту, когда сопровождающие с клетью объехали весь город, Филиппа превратилась в огромный комок нервов и обид.
Постепенно повозка заполнилась так, что места на лавках стало не хватать. Последний призванный, которому некуда было сесть, недовольно окинул взглядом сидящих.
— А ну, пузан, сдуйся с лавки! Ты один на два места расселся! — парень грубо толкнул Филиппу, попытавшись нагло выдворить её на пол повозки.
Остальные призванные равнодушно молчали, не обращая внимания на происходящее, погружённые каждый в свои мысли.
Филиппа потом сама не могла понять, что на неё нашло. Она набросилась на обидчика, как дикая кошка: кричала, визжала, царапалась,
