Ознакомительная версия.
– Отец Паисий! Давай, Лешек!
– Нет, я не хочу, чтобы вы смеялись над Паисием! Он добрый, он слышит музыку.
Непроизвольно его лицо само по себе приобретало мечтательное выражение отца Паисия, и мальчишки все равно смеялись, потихоньку, ибо «душе, изливающейся в смехе, легко отпасть от своего гармонического состава, оставить попечение о благе и еще легче впасть в дурную беседу» – смех не считался в монастыре добродетелью.
Лешек расцветал, когда оказывался в центре внимания, и, наверное, чувствовал себя счастливым. Он быстро забыл обиды и простил тех, кто совсем недавно не давал ему прохода, да и ребята перестали считать его ничтожеством – Лытка заставил их уважать Лешека и ценить те его достоинства, которые раньше не находили достойного места в мальчишеской иерархии.
Лытка был первым, кому Лешек осмелился петь свои песни. Они настолько потрясли воображение крестьянского мальчика, что он требовал Лешека петь их снова и снова, а потом предложил послушать его и другим ребятам. Собственно, ничего особенного в тех песнях и не было, Лешек пел о том, что видел вокруг – о небе, о земле, о монастыре, но когда замолкал, не раз замечал, что на лицах мальчиков блестят слезы.
Лешек же смотрел Лытке в рот: он боготворил своего друга, он восхищался каждым его словом или жестом, он считал его героем, и посвящал ему песни. Множество раз Лытка спасал его от наказания, принимая на себя вину и подставляя спину под розги – с семи лет отроков секли как взрослых, дабы не обнажать друг перед другом срамных частей тела. Лытка относился к наказаниям с легкостью, никогда не плакал – терпел молча, чем вызывал у Лешека еще большее восхищение. Лытка без труда объяснил Лешеку, как надо вести себя с воспитателями, чтобы они перестали к нему цепляться, и вскоре Лешек заметил, что и сам начинает понимать, как вызвать ту или иную реакцию на свой поступок. И став постарше, начал этим активно пользоваться.
Его песни однажды услышал толстый Леонтий, и как назло, песня была фривольной – посвящалась ненависти к поклонам распятию: вообще, в песнях Лешека монастырь всегда рисовался черной краской. Никакие увещевания Лытки на этот раз не помогли – Лешека наказали очень жестоко, и, как бы ему не хотелось быть похожим на друга, он все равно не смог удержаться от криков и слез, а потом целую неделю лежал на животе и плакал, когда его никто не видел. И, хотя его посадили на хлеб и воду, Лытка умудрялся утащить из-за стола что-нибудь вкусненькое для него.
– Лытка, я такой слабый… – сокрушался Лешек, жуя яблоко или морковку, – я так хочу быть таким, как ты.
– Ерунда! Ты не слабый. Просто у тебя кожа тонкая, и косточки торчат. А у меня – потрогай – спина, как рогожа.
Лешек трогал его мускулистую спину и снова восхищался.
– Зато ты поешь такие песни… – вздыхал Лытка.
– Лучше бы я не умел петь, – Лешек снова готов был расплакаться, и удерживался только из гордости.
– Не говори так! Мы просто будем осмотрительней, чтобы никто тебя не слышал!
Но с тех пор Лешек боялся петь, и соглашался на уговоры, только если кто-то из ребят вставал под дверью. А главное – не получал от этого настоящего удовольствия, не позволяя голосу развернуться в полную силу.
* * *
Голова упала вниз, и он понял, что заснул, только проснувшись от этого неожиданного толчка. Костер потух, но холода не чувствовалось, и Лешек испугался: да он чуть не замерз!
Он набрал еще сучьев, хотя надобности в них не было – просто так, чтобы двигаться. Тепло от огня на этот раз вызвало озноб – Лешек кутался в полушубок и согреться не мог. Придвигаясь к костру, он чуть не прожег сапог, а это стало бы настоящей катастрофой – сейчас он хотя бы не боялся отморозить ноги. Эти сапоги сшил ему колдун, ни у кого таких не было – теплые, удобные и легкие, не то что лапти, которые он оставил в монастыре.
Тягучее время ползло медленно, солнце не дошло и до полудня: идти оказалось гораздо легче, чем сидеть, пусть и у костра. Почему-то на ходу мысли его текли легко и увлекательно, песни складывались сами собой, а сидя и заснеженный лес не вызывал восторга, хотя, несомненно, был очень красив.
Лешек представил себе, как его ищут, как по реке туда сюда верхом снуют монахи, как бесится сейчас Полкан, и снова улыбнулся. Это здорово – не чувствовать сомнений и страха. Даже если он замерзнет здесь, в лесу, они все равно не найдут его, и никогда не получат кристалла. И Полкан отлично это понимает.
Волк вышел из леса неожиданно – он не мог подобраться к Лешеку со спины, потому что сзади его закрывал высокий сугроб и ствол елки, волку пришлось подходить сбоку, и Лешек уловил его движение боковым зрением.
Это был волк-одиночка, от голода и отчаянья рискнувший приблизиться к огню: Лешек много лет прожил в лесу, и поведение зверей изучил хорошо. Однако, голод и отчаянье – хорошие помощники на охоте, и если зверю нечего терять, он не остановится.
Лешек осторожно потянулся к костру и взялся рукой за сук, не успевший догореть до основания. Волк смотрел на него внимательно, не мигая, и не двигался. Лешек тоже замер: первый испуг прошел, и теперь он старался придать взгляду убедительную твердость. Наверное, ему это удалось, потому что волк повернул голову в сторону и приподнял верхнюю губу, что означало явный отказ от поединка – у меня есть клыки, но драться я не хочу. Что-то вроде последней попытки напугать: уверенный в себе зверь клыков показывать не станет, он начнет их применять без предупреждения. Лешек дожал его, продолжая смотреть не мигая еще несколько минут, и волк, в конце концов, сдался – развернулся и ушел в лес, опустив хвост и голову.
Сук тлел в руке, растревоженный костер погас, и пришлось раздувать его, поднимая вверх легкие хлопья пепла. Один волк – это не опасно, Лешек знал, что справится с ним и в открытой схватке. Но если зверей будет хотя бы двое…
* * *
Отец Паисий однажды вызвал его к себе: Лешек удивился и испугался – Паисий никогда не приглашал в свою келью приютских детей. Жилище монаха показалось ему роскошным: широкая кровать под пологом, дубовый стол с разложенными на нем пергаментами, высокая каменная печь, и шкаф, забитый книгами. А главное – большое прозрачное окно, выходящее в лес. Лешек оробел на пороге, и не смел через него переступить. Он искренне любил Паисия, и теперь боялся какого-нибудь подвоха, который разрушит эту любовь.
– Ну что ты испугался? – ласково улыбнулся ему иеромонах, – заходи и садись. Только закрывай двери.
Он указал на стульчик около кровати, на которой сидел сам.
Лешек еще раз восторженно осмотрел келью и перешагнул через порог.
– Садись, малыш, не бойся. Я слышал, ты поешь ребятам песни?
Ознакомительная версия.
