– Вот и кипяток-то остыл, – сказал он огорченно.
Простые эти слова отчего-то насмешили его слушателей.
– Уши-то поразвесили, да рты порасстегивали! – выговорил русый парень, давясь от смеха.
– И то, – вторил Влас. – Чай, песня-то душевная!
– Георгий, – вдруг окликнули негромко посреди общего веселья. – Георгий, позвольте сказать вам пару слов…
Егорка оглянулся.
Тот самый интеллигентного вида болезненный мужчина в шелковом кашне подошел близко и теперь смотрел на Егора странными глазами.
– Чего сказать-то желаете? – спросил Егор, отставив остывший чайник.
– Прошу прощения за беспокойство. Гремин, Павел Денисыч, к вашим услугам… Вы учились в Петербурге?
– Где?
– Вы учились в Петербурге, – уже не спрашивал, а утверждал Гремин. – Не возражайте. Это очевидно. Вы учились в консерватории?
– Нет, – сказал Егорка. – В этой самой… как вы, сударь, сказали, не обучался. А Петербург, он, чай, далеко?
– Далеко, – машинально ответил Гремин. Похоже было, что Егоркин ответ привел его в полное недоумение. – На западе. Но неужели вы не знаете?
– Я далеко не бывал, – сказал Егорка.
– Но неважно, – сказал его собеседник, волнуясь. – Если вам угодно держать это в тайне, извольте, держите. Для меня очевидно, что здесь, в этой волчьей глуши, такого совершенства достичь невозможно. Я слышал мировых знаменитостей, мне есть с чем сравнивать – я вижу, что у вас удивительный талант, Георгий.
– Егор…
– Хорошо, хорошо, пусть будет Егор, если вам угодно. Вы ведь направляетесь в город, не так ли? В Преображенск?
– Нет, – Егорка пожал плечами. – Покамест здесь поживу. Чего мне в Преображенске? Я и не знаю там никого…
– Это неважно, – на щеках Гремина появились красные пятна. – Вас бы узнали. Сперва Преображенск, потом – Петербург, Москва… Вас бы слушали образованные люди, ценители, вы были бы окружены особами, достойными уважения, блеском, достойным таланта… Простите мою прямоту, Георгий, но мне больно смотреть, как вы растрачиваете ваш удивительный дар на пьяных бездельников в придорожном кабаке!
– Отчего – бездельников? И отчего – растрачиваю?
– Так и шляетесь по дорогам? – спросил Гремин с горечью. – Разве вот эти, – он кивнул в сторону мужиков, посматривающих на него неодобрительно, почти враждебно, – вот эти – вам компания? Вы выглядите, как благородный человек, вы ошеломительно талантливы – для чего?
– Для чего… а вы, сударь, тут для чего?
– Да разве я бы по своей воле поехал в эту глушь? Помилуйте!
– Сами по неволе из своего дома уехали – отчего ж меня-то из моего по неволе маните? Чай, в клетке-то и птица не поет…
– Смотря какая птица, – усмехнулся Гремин. – Канарейка в клетке, к примеру, поет лучше, чем на воле.
– Это вы ее на воле не слыхали. Чай, не лучше она поет, а люди, что ее в клетке держат, так про нее воображают…
– Не скажите. В клетке ее учат петь оригинально, красиво, непохоже на других…
– А можно этому в клетке выучить-то?
Гремин посмотрел на Егорку с укором.
– Вы смеетесь надо мной?
– Чего мне смеяться? Улыбаюсь вот разве. В толк никак не возьму, Павел Денисыч, чем я вам помешал. То говорите, что я сам собой все превзошел, то в клетку зовете, учиться оригинальности какой-то, то добрых людей зря ругаете… Чай, досадил я вам своей скрипкой?
– Да с чего вы взяли? – спросил Гремин с досадой. – Я же в этом медвежьем углу на такое чистое наслаждение и не рассчитывал, а тут…
– Вот видите, – сказал Егорка, вставая. – А коли б я в город ваш подался, хоть в Преображенск, хоть в Петербург, и вам бы вместе со здешним людом не слыхать этого наслаждения-то вашего. Нет, сударь, дельно светить-то, где темно, а петь – где слушать хотят. В городе-то, чай, и без меня певцов-музыкантов довольно.
Гремин не нашелся, что ответить.
Егорка подошел к стойке, за которую снова уселся Устин Силыч, и заговорил с ним о комнате. И уже когда за комнату было заплачено, и Егор, прихватив скрипичный футляр, к огорчению посетителей трактира, направился к лестнице, Гремин почти крикнул ему вдогонку:
– Ну ладно, Георгий, а деньги? И слава! Неужели вам все равно?!
Егорка усмехнулся.
– Влас вот говорит, сударь, что деньги, мол – вода. Притекли – утекли… Да сказать по чести, много ль надо человеку-то? А слава… Коль в кустах черемуховых, у околицы, соловей заведется да петь станет, все в округе прознают да слушать придут. Вот и слава. Доброй ночи вам.
Гремин хмыкнул и отвернулся. Егорка ушел наверх, а оставленное им общество принялось договаривать начатые разговоры и допивать остывший чай и согревшуюся водку.
Вороной, почуяв жилье, ржанул с привизгом – и понукать не пришлось, сам ускорил шаг. Федору тоже было радостно увидеть огоньки в глухой темноте; задержались на заимке, возвращаться пришлось затемно. Да что с того? Лошади быстрые, люди верные, рука – того вернее: ружье английской работы не по зверю, ни по лихому человеку осечки не даст. Одно худо – сыро да холодно. Осень, север – лес к гостям неприветный.
Федор спрыгнул с вороного у коновязи, бросил повод Игнату в руки, поежился – дождь моросил – и поспешно вошел в трактир, в тепло. По позднему времени местные мужики разбрелись по домам, а проезжающие ушли по комнатам; Устин Силыч дремал за стойкой, сдвинув очки на лоб. Услыхав хлопнувшую дверь, он встрепенулся.
– Ох, ты, Господи, – пробормотал, возвращая очки в обычное положение. – Грех-то какой… Чуть гостей не проспал… Милости просим, Федор Карпыч, завсегда рады! Поздненько вы нынче пожаловали, чай, дел в тайге много?
– Много, Устин, – Федор придвинул к стойке табурет, уселся. – Плесни-ка мне хрустальной, замерз я.
Устин Силыч придвинул рюмку водки, тарелку с хлебом и ломтиком балыка, нагнулся с угодливой миной. Федор проглотил водку одним глотком, откусил хлеба. Посидел молча.
– Чай, устали, Федор Карпыч? – умильно спросил Устин. – Ишь, погода-то…
– День задался тяжелый, – сказал Федор. – Рабочего на вырубке бревном ушибло, на прииске бадья сорвалась… Понедельник, он понедельник и есть, – усмехнулся, потянулся всем телом. – Устал. Да пустяки, отдохну я. Что новенького в Прогонной?
– Как есть ничего… А, нет. Сальников, слышь, буры привез. Двойной закалки, золотое клеймо. Передать велел, может, взглянуть пожелаете.
– Взглянуть можно. Остановился кто?
– Ну, кто… Городской, чай, ссыльный. Копейки считает, Яков, что сласти возит – изюм, да чернослив, да яблоки моченые… яблоки дороги нынче – три копейки штучка… Старатели с дальнего. Парнишка со скрипкой, уж Бог весть, откуда. Играет душевно. А чтоб по вашей части – никто.
