— Если вам желательно торопиться, иния, тогда разумеется.
Типично архаическая ментальность: какой смысл стремиться и достигать, если одно мгновение жизни даёт тебе столько же, сколько другое?
Но если одно равно другому — отчего же не испытать на себе наслаждение ровной и быстрой скачкой, неутомимостью верховых животных, что половину пути бегут налегке, прохладу погожей ночи и мягкость травы?
На следующее утро маленький караван уже внедрился в легендарное сердце Вестфольда. Шагом проследовали сквозь городок, не обнесённый стеной и по виду совсем заштатный — день был не рыночный, под низким парусиновым навесом площади дремало с десяток торговок да помост для показательных экзекуций, с ног до головы зачехлённый той же промасленной тканью. Наполовину торчащий из него столб с перекладиной как раз и подпирал своды.
— И часто здесь это проводится? — спросила Галина, поворачиваясь к Сигфриду и указывая на столб пальцем.
Сигфрид с недоумением поглядел на неё, потом на Торкеля, Торкель ответил им обоим аналогично.
— Ну, фестивали, — пояснила она. — Цирк шапито. Когда главный исполнитель в маске, а остальные актёры в кандалах.
— Не стоило бы так неуважительно, — пробормотал Сигфрид. — Зрелище это, я думаю, редкое, а детали церемонии отрабатываются почище крёстного хода. Один выкупает свою душу по дорогой цене, другие принимают выкуп.
— И не дай Езу Нохри взять большую цену, чем установлена, — добавил Торкель. — Доброго палача лет десять его ремеслу обучают, в особой школе, да и в самой семье. Да и семья в Хольбурге заправляет не из простых. Наследственные дворяне, высокая кровь.
— Я слышала об этом, простите, — ответила Галина мягко. — Даже на самой себе едва не испробовала. Язвлю оттого, что с детства к такому не приучена. Или вообще боюсь.
— А чего тут бояться, — Торкель нагнулся, подхватил с лотка молоденькой торговки пучок зелени, бросил монетку и шутейное словцо, отчего та рассмеялась, показав зубки. — Всей беды не минуешь, любой смерти не объедешь. Но и зарекаться никому не следует. Не всякую грязь можно водой с себя смыть, от иной и жавель не помогает.
— И не всякую грязь можно показать небу, так? — они уже проезжали мимо, и Галина обернулась с этими словами на губах. Нет, никаких цепей и тем более позорных колодок вроде не наблюдается, хотя как знать!
— Не думайте, иния, что дождевой балдахин так тут и оставляют, — сказал Сигфрид. — Правосудие творят при ясном небе и хорошей погоде. Чтобы собрать всех возможных свидетелей.
— Ритуал, — хмыкнул Торкель. — По всему Вертдому так, а здесь тем паче.
Городок довольно быстро протек между копыт, и всадники снова оказались в роще. Прежняя дорога сменилась тропой, довольно, правда, широкой, — в полтора лошадиных корпуса, чтобы при случае можно было разъехаться со встречным. Впрочем, на глаза им никто не попадался.
На небольшой площадке, где вездесущий «газон» был гуще, короче и не прорастал никакими цветами, Сигфрид остановил всех.
— Можно стреножить лошадей — никуда не денутся, будут бродить по кругу, дремать и кормиться. Дальше люди идут пешком.
— Только вот лагерь здесь разбивать прошлый раз было запретно, — сообщил Торкель.
— Так это колья втыкать и костры жечь нельзя, — ответили ему. — А сидеть на земле можно покуда. Мы инию подождём, когда вернётся.
— А что, я пойду куда-нибудь? — спросила Галина.
— Здесь недалеко два места паломничеств: Отец Рощи и Мать Рощи. Дуб и липа, — пояснил глава отряда. — Я последую за инией, а Торкель останется надзирать. Позже и мы все туда наведаемся по очереди.
Тропа, которую она выбрала поначалу, затянулась бархатистой плёнкой мха, и пришлось глядеть под ноги, чтобы не поскользнуться. А когда извилистый корень, выпирающий из почвы мощной складкой, протянулся вдоль дороги, заставив женщину оглянуться, — Мать была уже здесь.
Должно быть, срединный корень тянул жар из сердцевины здешнего мира — когда все остальные деревья едва раскрыли почки, это было с ног до головы в тонкой листве, кое-где нарождались округлые капли бутонов, собранные в кисть. Понизу всё было затянуто ландышевым листом и цветом — могилу родоначальника можно было бы и вовсе не заметить, если б не крест из неровно ошкуренных веток, переплетенных лубом и жимолостью. Он казался древним, хотя его наверняка укрепляли и поновляли. В той же мере, как и надпись корявым псевдоготическим шрифтом, с пропуском между «Л» и мягким знаком:
«Хель мут»
Имя говорило так мало и так много! Галина склонилась над узким холмиком, отводя в сторону сухой стебель. Жимолость, как всегда в эту пору была неказиста и словно бы мертва. Но тот, чьё имя было начертано на поперечине, уже давно встал из гроба, а другой, подаривший мечу своё собственное имя, почти так же давно занял его место в земле — и, пожалуй, на Дальних Полях.
«До сих пор удивляюсь, что они здесь знают некий романо-германский диалект и графику, а говорят и пишут в целом по-русски. Первое для священных книг, второе — для жизни», — подумала Галина.
— Здесь почти не перестают раскрываться цветы, — сказал юноша за спиной. — Всякий раз иные. Даже поздней осенью. А зима здесь кратка и не очень сурова.
— Сигги, как по-твоему, могу я взять один ландыш? Какой у них непонятный аромат, очень сильный.
— Говорят, так пахнет сама нетленность, — пояснил он. — Ибо тот, от которого давно остался лишь прах, иногда возвращается назад — речистой тенью или даже в подобии тела. Оттого тебе не сохранить ни цветка, ни запаха, хотя это не запрещено. Они сильны лишь на этом месте.
— Ну что же — тогда пошли, — Галина разогнулась. — Знаешь, как пройти?
Идти было легко — ноги будто сами несли тело по узкой дороге. Иногда краем глаза удавалось поймать тёмный блеск воды, пруда или озерца, где отражалось небо, но потом снова смыкались наверху кроны.
Дуб высился на поляне, почти такой, что она помнила, — извитые трещины в коре, ветви, которые простирались низко над землёй, листья, поначалу бурые, словно перезимовали и теперь начинают оживать под солнцем. Но вот странность: вместо ступени, вросшей в ствол торцом и нижней плоскостью, выросло нечто вроде гнезда или пучка омелы. Оттуда свисала цепь, бронзовая, как листва.
Галина задрала голову, прищурила глаза, пытаясь разглядеть что-либо среди колыхания веток, — или налетел ветер, или встревожился обитатель гнезда.
А потом гибкий чёрный силуэт выпрыгнул из скопления и устроился ниже ярусом, сверкая глазищами цвета травы и смешливо мяукая в три голоса.
