***
Будильник монотонно возгласил о наступлении нового дня. Не успев толком проснуться, Лика зажмурила глаза и тяжело вздохнула. Обида из ее ночного кошмара вернулась, и теперь стала абсолютна реальной. Не нужно было заумных сонников, чтобы растолковать ее видение. Да, она никогда не вписывалась. Да, ее считали на такой, как все. Да, ее хотели бы изменить. Да еще этот чертов доктор.
Что ж, возможно, она сама не против измениться, но только куда более радикально, чем он может себе представить. Маленькой операцией здесь точно не обошлось бы.
Лика встала с кровати и побрела в ванную. Сегодня они с Верой Павловной должны сходить в агентство ритуальных услуг, чтобы выбрать и заказать памятник для бабушки. От мысли об этой миссии у Лики начиналась нервная дрожь в руках, к горлу подступал мешающий сделать вдох ком заглушенных рыданий. Ощущение всеобъемлющей пустоты из сна медленно перетекало в реальность. Единственным способом выдержать все это было закрыть дверь в свое сердце, свой разум, усыпить их, чтобы ни одна самая крошечная мысль не могла пробраться и свалить наотмашь так тщательно выстроенное из молчания и фатализма спокойствие. Это был Колосс с тонкими, как у цапли ногами, которые могли обрушиться в любую секунду от незаметнейшего прикосновения мельчайших крупиц боли. И тогда катастрофы избежать бы не удалось. Лика медленно вытерла полотенцем лицо. Глаза были пустыми, реальность не должна была проникнуть в сознание, не должна была там безжалостно атаковать еле держащегося на плаву Колосса. Хотелось где-нибудь спрятаться от всего мира, укрыться полотенцем как шапкой-невидимкой, сделаться маленькой как Дюймовочка, незаметной для глаз человека. Лика сидела в оцепенении на краю ванной и не могла заставить себя пошевелиться.
В квартиру вошла Вера Павловна. У нее был свой ключ уже около года, с тех пор, как бабушке в первый раз стало очень плохо, и ее отвезли в больницу. После этого бабушка дала Вере Павловне ключ, на всякий случай, до сегодняшнего дня женщина им не пользовалась.
Лика начала одеваться. Аккуратно прошлась по складкам на юбке, не спеша застегнула маленькие пуговицы на блузе, расправила цветастый платок на шее, надела свое красное осеннее пальто. Она одевалась, как делала это тысячи раз до этого, но что-то в ее движениях выдавало человека, который не знает, что и зачем он делает, который ведет себя, словно загипнотизированный, и одновременно отчаянно боится выйти из состояния гипноза.
Вера Павловна закрыла квартиру. Через несколько лестничных проемов, автобусных остановок и пешеходных переходов их ждали люди, для которых смерть была источником всех благ.
***
В бюро ритуальных услуг было сумрачно и прохладно. Казалась наивной сама мысль о том, что сюда может проникнуть свет. Шуршащий разноцветными ароматными листьями ветерок и еще греющее солнце остались далеко в ином мире, за дверями этого обдающего сыростью подвала с уложенными штабелями памятниками и неестественно яркими венками из искусственных цветов.
Заботливая консультант вкрадчивым шепотом рассказала о достоинствах и недостатках разных видов камня, показала несколько уже готовых памятников, спросила, есть ли у Веры Павловны с собой фотография, чтобы сделать с нее гравировку.
Какой из этих блестящих черных камней хотела бы видеть на своей могиле бабушка? Какие цветы должны быть рядом с ее портретом на памятнике? Насколько хорошо нужно знать человека, чтобы угадать с этим последним желанием? И можно ли вообще это сделать? Как глубоко надо проникнуть в мысли человека, в его чувства, переживания, чтобы найти ответ на такой простой вопрос: какой должна быть твоя могила?
Имеет ли это, в сущности, значение для кого-то еще кроме в растерянности топчущихся по бюро родственников? Или все это - лишь судорожные попытки исправить то, что не может быть исправлено, попытки, подстрекаемые совестью, нашептывающей об обидах, резких словах, постоянной нехватке времени, всем том, за что теперь отчаянно больно.
Со всех сторон на Лику смотрели глаза бабушек и дедушек, а иногда и совсем молодых людей. Одни портреты были сделаны удачно, другие, очевидно, гравировались с фотографий не лучшего качества. Наверно, в их жизни не было моментов, которые хотели бы запечатлеть на пленку их близкие. Но независимо от качества работы, все портреты обладали той удивительной чертой, которая, как утверждают, свойственна только лику Моны Лизы. Они следили за посетителями и за работниками бюро. Нельзя было бросить взгляд, чтобы не наткнуться на чьи-то глаза, добрые или не очень, радостные или, чаще, грустные. Все эти бабушки в платочках, дедушки в сверкающих боевыми наградами пиджаках, девушки с широко распахнутыми глазами, юноши с упрямой морщинкой на переносице, дети с невинными улыбками, все они лежат в земле. Год за годом, век за веком, слой за слоем, они лежат, молча, не жалуясь, не обвиняя, не осуждая, не существуя. К одним мы приходим, за одних мы ставим свечки, о других уже давно некому думать, они растворились во времени, словно их никогда и не было, словно они не жили, не чувствовали, не мечтали. У них даже не осталось могил. Они превратились в ничто. И вся земля под нашими ногами хранит в себе это ужасное ничто, к которому так или иначе ведут абсолютно все дороги.
Лике стало тяжело дышать. Жужжание гравировочной машинки походило на тысячи острых игл, просверливающих пустоты в ее сознании.
Наконец, она определилась с формой памятника, Вера Павловна расписалась в каком-то документе, и женщина с девочкой вышли на улицу. Солнце по-прежнему улыбалось теплыми лучами. Листья по-прежнему играли в салочки, вытанцовывая все возможные па. Ничего не изменилось. В этом мире вообще что-то редко меняется, по крайней мере, смерть человека точно не входит в число событий, из-за которых здесь может что-то измениться.
***
Вечер был тихим и душным. Домашние задания были сделаны, и до того момента, как можно будет наконец попробовать уснуть, катастрофически не хватало какого-нибудь занятия. Лика открыла шуфлядку письменного стола и, порывшись в ней немного, достала нетолстую тетрадку в черных обложках. У нее было таких несколько: одна томилась под грузом формул высшей математики, которую невесть зачем принято покорять на филологическом факультете, участь второй была более завидна - в ней аккуратно записывались лекции по мировому искусству. Третьей предстояло стать дневником, странной книгой прошлого, как назвал ее врач. Еще одна, последняя, оставалась пока что лежать невостребованной под стопкой конспектов, дожидаясь своего времени.
Почему этот впервые увидевший Лику человек решил, что она боится своего прошлого? Скорее, она боится своего настоящего, в котором она осталась одна. И зачем ей нужно вспоминать свое прошлое, разве ей не достаточно больно?
