Да-да, понятно, и все-таки, куда идти?
Статус госпожи обязывает ее держать не менее тысячи рабов; далеко не каждому находится дело.
Сон разума рождает чудовищ, тоскливое безделье — жестокость.
Правда, порой о нем не вспоминают неделями, но сегодня… а еще вчера, позавчера… плохой день. Плохие времена.
Потрескивали лампочки, отчего полутемный коридор-туннель казался обитаемым. Кем-то вроде мифологических чудищ, исполинских змеев и живых мертвецов. Доминик невольно ускорял шаг, оглядывался.
В чудовищ он не верил, зато верил в любителей сыграть в кошки-мышки с одним лузером. У 'кошек' и ноги длиннее, и бегают лучше, поэтому стоит поскорее найти безопасное место; черт подери, должно же быть хоть одно безопасное место…
Доминик остановился около лифта. Прищурился, рассматривая щиток.
Итак?
Хоть бы просто не заметили.
Лифт медленно пополз вниз к блоку автоматики. Механизированный дворец не обходится без человеческого фактора, около сотни похожих на муравьев-альбиносов рабочих поддерживают функционирование систем.
Внизу его встретил мерный гул, будто внутри гигантского колокола, а еще мигание разноцветных датчиков и мониторов. Полутемное помещение, чем-то похожее на ангар с коридором, только усеянное рычагами, экранами и проводами, как дорогое колье — бриллиантами. Оно внушало смесь страха и уважения.
Пахло горячим железом и чем-то едким. Доминик невольно закрыл ладонью рот и нос, хотелось зажать и уши и глаза… как техники выдерживают это?
Не выдерживают.
Техники редко живут больше тридцати-тридцати пяти лет, а умирают в агонии; разрушенный вибрацией и ядовитыми испарениями организм растекается в лужу, будто кусок мяса после недели на жаре. Характерные белые язвы, напоминающие грибковые колонии, появляются на коже техников за год-два до смерти.
Камилл никогда не снимает комбинезона с длинными рукавами, вспомнил Доминик. Сглотнул, замедляя шаг и убирая руки от переносицы; запах почти терпим минут через десять. Головная боль вечером обеспечена — не страшно…
Потом он подумал, что предпочел бы прожить пять-семь лет техником, чем… так.
Люди-муравьи сновали, игнорируя Доминика. Он улыбнулся — тем лучше. Облюбовал массивный железный блок, вроде бы менее нашпигованный проводами. Махина в три человеческих роста дергалась как отбойный молоток и соответственно гремела, но это лучшее…
Доминик опасливо покосился на заголенный жгут проводов — бело-синие искры так и шныряли по нему, аккуратно переступил опасное место. Теперь не тронут. Несколько часов покоя, до вечера.
Хорошо.
Ко всему можно привыкнуть. К гулу и вони тоже. Ко всему… кроме боли.
… Но боль вернулась. Всполохом в исцарапанном плече, ярким и пронзительным; Доминику почудилось — удар током, проклятый жгут все-таки поджарил его. Он заорал, срываясь на визг, а обрывки сознания отмечали с печальной бесстрастностью: доигрался. Допрятался. Все заканчивается, верно? Недолго ждать…
'Я еще жив. Странно'.
Он заставил себя распахнуть веки. Он застонал. Лучше бы ток. Наверное.
— Вот ты где, — по слогам протянул вкрадчивый бархатный голос; Доминик почти не слышал слов — ужас и растерянность обрубили восприятие.
— Пожалуйста… не надо, — прохныкал он.
— Вытащите его, — скомандовал владелец голоса. Доминика грубо сцапали за шкирку, точно нашкодившего щенка. Кинули к ногам главного мучителя.
Их не так и много, мучителей. Большинству нет дела.
Но хватает и нескольких.
— Эдвин, прошу тебя, не надо…снова… — Доминик вжался лицом в прохладный скользкий пол. Пинком его перевернули на спину.
Эдвин. Снова он. Миниатюрное создание, похожее скорее на произведение скульптора, чем на живого человека. Смуглая кожа, длинные роскошные волосы и обсидианового цвета глаза. Казалось, Эдвин достоин зваться 'элитником', никак не 'третьесортным'.
Он ведь так красив, отмечал Доминик невольно, и к страху — привычному, точно мигрень, присоединялось преклонение. Жертва обожествляет хищника. Недаром, вся колония обожествляет и страшится Королеву…
Кощунственные мысли. Ужас разбивает рамки приличий.
Эдвин наклонился к своей добыче:
— Я, кажется, не разрешал тебе уходить. Ты сбежал. Ты знаешь, что за это полагается?
Да, да. Доминик знает. Снова боль и унижение, но ко-всему-можно-привыкнуть-кроме…
— Пожалуйста, — хнычет он. Готов целовать ботинки Эдвина. Готов на все. — Не делай мне больно… прошу тебя, не…
— Вот как? — зубы хищника, неестественно белые на фоне бронзовой кожи.
Да. Именно так. Оставьте меня в покое.
Сам Эдвин вряд ли был бы опасен. Доминик не отличается ни физической силой, ни способностью к самообороне, но сумел бы справиться с этим маленьким существом.
У Эдвина есть власть. Неофициальная — оттого и крепче.
Пять или шесть рослых парней, по фактуре пригодных в элитники, но непривлекальных внешне, бракованных — обступают Доминика, повинуясь негласной команде.
— Вот как?
Слова растекаются по полу, вырисовываются кровавой кляксой. Кровь течет по губам Доминика.
Мне разбили губы, соображает он. Констатирует медленно и заторможено, захлебываясь болью-трясиной.
Эдвин наклоняется к нему. Между пальцев с округлыми гладкими ногтями — лезвие… нет, это кусок провода.
'Хочет убить?'
Доминик заворожено следит за проводом. Гипнотически мерцает провод. Страшно.
— Как насчет взбодриться немного? — раздвоенный на манер змеиного языка провод касается подбородка влажного от слюны и крови.
Он кричит.
— Эй, напряжение всего двадцать вольт, — смеется Эдвин. Кажется, пинает. Доминик не уверен.
В чем уверен, так это…
Ох, нет, пожалуйстапожалуйстапожалуйста…
Эдвин усмехается, но лицо и глаза его статичны, будто кто-то надел маску, приварил золотистый металл к коже. Он кивает своим 'ребятам', и те хватают Доминика в охапку, ставят на колени, пригнув голову к полу.
— Так-то лучше, — Эдвин дотрагивается до плеч. Доминик всхлипывает. Прикосновение… о боги, о Королева… прикосновение, драгоценный цветок в саду кошмаров. Сигнал 'старт!'
'Я никогда не привыкну к боли', думает Доминик и это неожиданно спокойная мысль.
Двое держат его, пятерни с грязными обломанными когтями похожи на лапы стервятников, они вспарывают темные пятна синяков и царапин, тонкая пленка недо-кожи рвется с коротким выдохом.
Горячо. Ужасно горячо, подвальная прохлада пола не спасает. Жар в вывернутых суставах, в набухших от крика сосудах на лбу.
'Никогда не привыкну'.
