— Хлеб еще есть? — спросил Стопак.
— Только этот, — ответил Гектор, вытер толстым куском хлеба жир от бекона со своей тарелки и тут же отправил его в рот.
— А яйца?
— Ты съел всю коробку. Неудивительно, что ты толстый, как бочка.
— Мне нужны силы.
— Я думаю! Эта Агата, небось, многого от тебя требует, а? А? Так?
Стопак изобразил оскорбленную скромность.
— Она просто тигрица какая-то. Никак не могу от нее отбиться. Ей все время хочется. Нон-стоп. Ни минуты покоя.
— А пиво еще есть? — спросил Гектор.
— В угловом шкафу.
Гектор встал, чтобы проверить.
— У тебя осталась всего пара бутылок. Но скоро откроются «Короны». Поскольку ты мой друг, я позволю тебе угостить меня чем-нибудь покрепче.
Они некоторое время посидели в тишине. Стопак уписывал разогретую жареную картошку, Гектор курил, пуская в потолок колечки дыма.
— Значит, эта Агата, она… А?
— Да уж, эта Агата… Такая женщина, ух! Можешь мне поверить.
— Не сомневаюсь. Ты счастливчик, кузен.
Стопак не смог ответить сразу, потому что сражался с огромным куском бекона. Наконец он проговорил:
— Послушай, Гектор, это все не так здорово, как тебе кажется. Я тебе говорю: быть таким видным мужчиной, как я, — проклятие. Сущее проклятие! Она настоящая самка.
— Это, должно быть, ужасно.
— Ужасно, да.
— Бьюсь об заклад, тебе есть что порассказать!
— Ты и половине не поверишь.
— Да, жаль, что матрасы не умеют разговаривать.
Стопак что-то промычал с набитым ртом, но ничего не ответил. Даже когда Гектор поощрительно замолчал, растягивая паузу, которая так и взывала к Стопаку о том, чтобы он заполнил ее рассказом о голой ненасытной Агате, — даже тогда он не произнес ни слова.
Через некоторое время Стопак отхлебнул из бутылки и спросил:
— Что ты делаешь?
— Тебя рисую.
— Что ж, я тебя понимаю.
— Ты — замечательная натура. У меня целые блокноты изрисованы твоими набросками.
— Вообще-то я плачу тебе, чтобы ты клеил обои и красил стены, а не писал портреты. Я думал, ты давно забросил эту свою мазню.
— Не могу. Это у меня в крови. Сиди спокойно.
Стопак слегка повернулся к окну.
— Так лучше? Кстати, продал ты хоть один свой рисунок?
— Рано или поздно это случится.
— Ты бы лучше сосредоточился на покраске водосточных труб и оконных рам. Так хоть на хлеб заработаешь.
— Нельзя же заниматься этим всю жизнь. Кажется, пора?
Стопак взглянул на часы.
— Да, они открылись. Пошли, угостишь меня стаканчиком.
— Подожди, сначала посуду помою.
— Брось. Этим Агата займется, когда придет.
— А где она, кстати?
— В церкви. Снова в церкви. Она оттуда не вылезает.
— Наверняка молит святую Вальпурнию даровать ей целомудрие.
— Поздно, дружище, поздно. Я же говорю, эта моя жена — словно течная сука. Ни минуты покоя. Продыху не дает. Я тебе вот что скажу: нарисуй-ка ты ее! Нарисуй Агату. Напиши большое такое ню, повесим его над камином.
Гектор закрыл блокнот и втиснул его в карман куртки рядом с коричневым томиком Омара Хайяма.
— Не могу, — сказал он. — Написать Агату? Обнаженной? Так нельзя. Я даже подумать о таком не могу.
Дверь за ними закрылась, Ахилл вернулся к плите и принялся вылизывать свои гениталии.
В тот момент, когда он приступил к этому занятию, оркестр пожарной бригады как раз собрался устроить антракт. Щеки надуты, как спелые яблоки, пот течет из-под начищенных касок; оркестранты во весь опор несутся по последним тактам чего-то чрезвычайно бравурного, предвкушая встречу с ящиком пива, что лежит в сторожке, в цинковой ванночке рядом с газонокосилкой. Все смотрим на дирижера! Ритм держим, ритм — это к вам относится, господин глокеншпиль! Все вместе заходим на финальный аккорд, иииии… Аплодисменты!
— Боюсь, осталось вытерпеть еще столько же, — обреченно проговорил Емко Гильом.
— Не могу понять, зачем вы сюда пришли, если все это вам так не нравится? — поинтересовалась Агата.
— Возможно, не столько ради музыки, сколько ради компании. Вам не кажется, госпожа Стопак, что зачастую именно ради этого мы ходим по разным мероприятиям?
В более тихой обстановке, а не в окружении шумной толпы, тихое «гм!», произнесенное Агатой, могло бы быть услышано, но сейчас никто его не услышал; а поскольку она сидела на первом ряду, и все присутствующие смотрели более или менее вперед, то никто, кроме Тибо, не заметил, что она отпустила его ладонь и скрестила руки на груди, слегка надув губы. Но даже об этом было забыто, когда Гильом снял свою шляпу, нацепил ее на трость и поднял в воздух наподобие флага.
— Боже мой, что вы делаете? — изумилась Агата.
— Да, — сказал Тибо, — что это вы такое делаете?
— В моем лице вам предстоит обнаружить, — ответил Гильом, — неисчерпаемый источник удивления и развлечения.
И он улыбнулся такой обаятельной, располагающей, неотразимой, детской улыбкой, что Агата против воли улыбнулась в ответ.
Тем временем Гильом принялся размахивать своей палкой вверх-вниз, как тамбурмажором, и гудеть, изображая ту самую глупую мелодию, которую оркестр исполнял перед антрактом:
— Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!
Удивительно, но никто из зрителей, казалось, не находил в поведении адвоката ничего странного. Более того, они, похоже, вообще не обратили на него ни малейшего внимания — даже когда он стал вращать шляпу на трости, на манер тех китайских жонглеров, которые два года назад вызвали своими трюками с палками и тарелками такой ажиотаж в Оперном театре.
— Ох, это утомительно, скажу я вам! — пропыхтел Емко. — Не знаю, сколько я еще смогу выдержать.
— Ну, если без этого небо упадет нам на голову или случится еще что-нибудь в этом роде, — хихикнула Агата, — я готова принять эстафету. Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!
— Весьма признателен вам за это любезное предложение, госпожа Стопак, но, кажется, особой нужды в этом все-таки нет. — И тут, вместо того, чтобы в очередной раз прогудеть «помм!», адвокат опустил свою палку и сказал: — Там-тадах! — Изобразив, таким образом, финальные фанфары.
Рядом с Агатой появился тощий человечек со значком таксиста. В руках он держал складной бамбуковый столик и корзину для пикника.
— Так вы подавали знак! — догадался Тибо.
— Конечно, я подавал знак, Крович. А вы думали, я сошел с ума? Как иначе этот бедняга нашел бы нас? — Гильом произнес эту тираду довольно бодро, но когда обратился к Агате, его голос упал до изможденного шепота: — Госпожа Стопак, будьте добры, не откажитесь выступить в качестве хозяйки. Буду очень признателен.
