Водитель такси распрямился, охнул, потер спину и растворился в толпе, предоставив Агате разбираться с содержимым корзины. Она открыла ее примерно с тем же выражением на лице, с каким Эстер Роскова открывала сундук с сокровищами в финальной сцене «Королевы ямайских пиратов».
— Ну и ну! Чего тут только нет! — воскликнула Агата и тут же взглянула на Гильома, опавшего на свою трость, как опадает цирковой купол, когда цирк снимается с места. — Как вы себя чувствуете? — заботливо спросила она.
— Посмотрите, есть ли там что-нибудь попить, — сказал Тибо и положил руку адвокату на плечо. — Похоже, вы слегка перестарались, господин Гильом. Ничего, скоро придете в себя.
— Здесь есть вино, — сказала Агата, передавая Тибо бутылку и штопор. — Я с этим никогда не умела управляться.
Это была неправда. Агата отлично знала, как пользоваться штопором, ей просто хотелось сделать Тибо приятное — ибо открывать бутылки, так же как выносить мусор и поднимать из подвала уголь, — занятие для больших, сильных мужчин.
Тибо зажал бутылку коленями, вытащил пробку и плеснул вина в протянутый Агатой бокал.
— Выпейте-ка, — предложил он Гильому. Тот взял бокал за ножку и отхлебнул немного. Вино окрасило его губы, бывшие только что интересного голубоватого оттенка, в красный цвет.
— Спасибо, — проговорил Гильом. — Там, кажется, есть глазированное печенье. Дайте, пожалуйста, одну штучку.
— Глазированное печенье, — сказал Тибо.
— Глазированное печенье, — повторила Агата. — Пожалуйста! — И она передала печенье с тем выражением на лице, с каким медсестра передает хирургу скальпель в решающий момент сложной операции.
Емко откусил кусочек печенья и стал вежливо жевать его передними зубами, как кролик.
— Не обращайте на меня внимания, дети мои, — сказал он. — Сейчас я приду в себя. Давайте, ешьте. Ешьте все, что есть. Приятного аппетита.
— Здесь на целый полк хватит, — сказала Агата.
— Вы что, ждали, что мы придем? — спросил Тибо. — Не собирались же вы все это съесть в одиночку?
— Как я уже говорил, дорогой Крович, никогда нельзя обманывать ожидания публики. Я собирался пожевать сухое печенье, однако сегодня вечером о моем обжорстве будет судачить вся Соборная улица. Бухгалтеры с безупречной репутацией и служители религиозного культа будут клясться, что видели, как я съел целую корову. Но вы должны мне помочь. — Гильом повернулся к Агате. — Кажется, госпожа Стопак, там должна быть еще бутылка шампанского. Угощайтесь.
И они угостились. Тибо вытащил вторую пробку. Они выпили шампанского и закусили холодным цыпленком, и ветчиной, и нежно-розовой, тонко порезанной говядиной; еще в корзине обнаружилась большая банка консервированных персиков и горшочек со сливками, густыми, как заварной крем. Они ели и смеялись, но Агата время от времени посматривала на Емко с нежной заботой во взгляде. Потом она шепнула Тибо:
— Давайте пересядем, хорошо? Я хочу сесть рядом с ним.
Вот так и вышло, что все второе отделение концерта, до самого марша Радецкого, Тибо сидел на краю ряда, у прохода, вытаскивал из корзинки марципаны и клал их в рот Агате, поскольку у той обе руки были заняты: одна лежала в его собственной руке, а другая покоилась на плече у Емко, время от время по этому самому плечу тихонько похлопывая.
Одному Богу известно, за что пожарный с тубой так мучил свой инструмент, но, как бы то ни было, к тому моменту, как оркестр грянул национальный гимн, Гильом уже совершенно оправился от переутомления, вызванного фокусами со шляпой. Он поднялся на ноги вместе со всеми остальными зрителями, однако, в отличие от Тибо и Агаты, не стал утруждать себя пением.
— Ну вот, теперь до следующего года, — сказал Тибо. — Пора готовиться к зиме.
— Это был замечательный пикник, — сказала Агата. — Помочь убрать со стола?
Гильом покачал головой.
— Этим займется водитель. Было очень приятно.
— Тогда я провожу Агату до трамвая.
— Да, — сказал Емко. Больше он не сказал ничего, но ему удалось вложить в это единственное слово очень многое. Так дикие гуси, улетающие с Амперсанда на юг, всегда издают один лишь единственный однообразный клич, который, однако, наполняет все небо печалью и тоской.
Тибо понял это и решил, что теперь самое время распрощаться и пойти вместе с Агатой через парк навстречу дню, сулящему… кто его знает, что сулящему.
Но Агата тоже поняла это, и сердце ее наполнилось жалостью. За какой-то час холодная ненависть к Емко Гильому сменилась в ней почти материнской любовью. Она посмотрела на него, и ей почему-то (она сама не понимала, почему) захотелось ему помочь. Поэтому, когда добрый мэр Крович сказал:
— Думаю, если мы поторопимся, то успеем на трамвай, — она ответила:
— Да-да. Вы идите пока, а я через минутку догоню, — и снова повернулась к Емко.
Тибо, конечно, никогда бы в этом не признался, но он был немного обижен.
— Да, — сказал он, — конечно. Я подожду вас у ворот.
И он побрел по запруженной народом дорожке мимо опрокинутых складных стульев, время от времени оглядываясь. А Агата стояла лицом к лицу с Гильомом, в шаге от него, и держала его за руку. На горизонте, в стороне моря, Тибо заметил тонкую линию облаков, которая всегда предвещает бурю. На парк вдруг налетел порыв ветра; люди стали поднимать воротники и, смеясь, говорить, что зима, похоже, уже не за горами.
Агата ушла из парка едва ли не последней. Выбравшись за ворота, толпа быстро рассеялась: кто пошел домой пешком, кого развезли по разным уголкам города старательные трамваи.
Стоя в одиночестве у толстой каменной колонны, Тибо заметил, что к его ботинку прилип конфетный фантик. Он нагнулся, отлепил его и бросил в урну, прицепленную к зеленому фонарному столбу. Потом, оглянувшись, заметил, что Агата уже рядом. Она сразу начала отряхивать его спину и плечи облаченной в перчатку рукой.
— Вы к чему-то прислонились, — пояснила она.
Но Тибо жестом попросил ее перестать.
— В следующий раз вы, чего доброго, будете вытирать мне лицо смоченным слюной платком.
Агата стояла с ним лицом к лицу, как с Гильомом, только ближе, так близко, что пуговицы их плащей соприкасались; подбородок поднят, глаза закрыты, на губах — намек на улыбку. Она была счастлива, она была рада его глупым протестам, она была уверена в себе, как бывает уверена в себе женщина, которая знает, что у нее есть право отряхивать пыль с плеча мужчины.
Их тела соприкасались — бедра, живот, грудь — обнаженные, как в брачную ночь, разделенные лишь несколькими слоями теплой ткани. Ветер играл ее волосами. Ее запах наполнил все его существо. Она ждала, что ее поцелуют.
