лошадки подходили сразу несколько человек, и основное подозрение падало на Ставицкого, что выглядело, мягко говоря, довольно странным, поэтому Величко и не спешил, выжидал.
Но сразу же после Совета, бестолкового и скомканного в конце появлением этого непонятного плана, к Величко подошёл вовсе не тот, кто играл в свои закулисные игры, а Мельников, что тоже было объяснимо.
Мельников как раз и был тем человеком, кого по законам жанра в борьбе за власть и следовало бы сместить в первую очередь. Слишком независим. Слишком умён. С ярко выраженными лидерскими качествами. Таким управлять непросто, это и Савельеву-то с трудом удавалось. Хотя — что было само по себе странным — инициатором выдвижения Мельникова в Совет был именно Павел Григорьевич. Зачем, Величко не мог понять, ведь их неприязнь друг к другу всем бросалась в глаза, и беспокойный Мельников методично и целеустремлённо доставал Савельева. И, тем не менее, какие-то мотивы у Павла Григорьевича были, вот только какие? Константин Георгиевич подозревал тут что-то личное и всегда с особым интересом следил за их баталиями в Совете.
И теперь, после гибели Савельева, Мельников понимал, не мог не понимать, что без поддержки Величко в Совете ему не удержаться. А потому и подошёл к нему почти сразу на выходе. Решительно потребовал приватного разговора. Ну, что ж, посмотрим, что он скажет.
Величко сделал заказ, нарочито неторопливо, выпытывая у официанта степень свежести тех или иных продуктов, медля, растягивая слова. Мельников, напротив, заказал всё быстро, небрежно ткнув в меню пальцем.
«Куда же вы всё спешите, молодёжь? — снова подумал Величко. — Сейчас торопиться не надо, сейчас всё на волоске висит, ошибиться нельзя. Эх, всё бы вам с плеча рубить. Наворотите дел, а потом не знаете, что делать».
Едва за официантом закрылась дверь, Мельников выпрямился, в упор посмотрел на Величко и заговорил.
— Я думаю, что вы тоже, Константин Георгиевич, понимаете, что нам подсовывают лажу. Я имею в виду и бюджет, и этот странный документ. Не мог Савельев такое подписать.
Величко понимал, почему Мельников назвал тот документ странным, хотя сам использовал бы другое слово. Едва пробежавшись глазами по страницам предлагаемого плана, он резко и брезгливо отодвинул его от себя, сам испугавшись этой своей торопливой брезгливости, которая в другое время вряд ли осталась бы незамеченной. Ледовской и Савельев (если всё-таки отталкиваться от предположения, что документ не фальшивка) собирались вернуть всё или почти всё, как было до мятежа незабвенного Ровшица. Отгородить верхние ярусы от народа уже окончательно, практически уничтожив социальный лифт и восстановив кастовую систему, существовавшую в первые годы жизни в Башне. Об этом мечтали некоторые, но для Величко это был не просто шаг назад — он считал это самоубийством.
Сам он не помнил дни мятежа, слишком мал был, но, если б не этот переворот, пусть и кровавый (а они вообще бывают эти перевороты без крови?), не видать бы юному Косте Величко, родившемуся на пятьдесят девятом этаже, ни своей сегодняшней должности с вытекающими из неё преференциями, ни пышных расстегаев на белоснежной фарфоровой тарелке, которые он почти всегда здесь заказывал, ни Поленьки — тихой, любимой Поленьки (при мысли о жене Константин Георгиевич не удержался — улыбнулся), отец которой был из этих, хотя и хороший был мужик, правильный. Всё, на что мог бы рассчитывать Костя Величко, так это на должность мастера в одном из цехов. Но это уж если б совсем повезло…
— Ну почему, Олег? — Величко откинулся на спинку кресла и медленно отпил воды из тонкого стеклянного бокала. — Откуда нам точно знать? Ты ведь не очень-то ладил с ним, с Савельевым.
— Да, я его не любил, — согласился Мельников. — Савельев — фанатик и идеалист. Из тех, кто ради идеи готов кучу жизней положить. Но именно поэтому я и не верю в ту писульку. Павел был помешан на справедливости и равенстве. А то, что изложено там — практически возвращает нас к временам, которые были до мятежа Ровшица. А это противоречит всему, во что верил Савельев.
— Чужая душа — потёмки, Олег, — заметил Величко. — Откуда нам точно знать, о чём там думал Савельев. Говорил он, может, одно, а на самом деле… К тому же, всё это вполне могло быть итогом влияния на него старого генерала. Они же были очень близки в последнее время. А уж кого-кого, а Ледовского точно не назовёшь идеалистом. Я ведь хорошо его знал, Алексея Игнатьевича, и, поверь мне, ничуть не удивлюсь, если о чём-то таком он и думал. Мог и Савельева убедить. Влияние он на него имел колоссальное. Ты же понимаешь, что без поддержки генерала и армии, не видать Савельеву места Главы Совета как своих ушей. Фактически Ледовской был вторым человеком в Совете, а, может, и первым. И его внезапная смерть выбила у Савельева почву из-под ног.
— Генерала убили, — вдруг тихо, но твёрдо сказал Мельников, и Величко замер.
— У тебя есть доказательства, Олег? — помолчав, спросил он.
— Есть… то есть, нет. Не совсем.
Мельников прервался, раздражённо глядя на вошедшего официанта. Пока тот расставлял на столе закуски, Олег нетерпеливо крутил в руке вилку, морщил лоб.
«Как интересно, — тем временем размышлял Величко. Он, в отличие от собеседника был рад этой паузе, у него было время осмыслить неожиданную информацию. — А ведь была у меня мысль, была…»
Они с Ледовским были почти ровесниками, генерал на пару лет помладше. И сам Константин Георгиевич ему даже завидовал — его отменному здоровью, подтянутости, энергии. Казалось, Алексей Игнатьевич был отлит из стали. Сам Величко таким здоровьем похвастаться не мог — увы, в последнее время стал сдавать. То печень пошаливала, то желудок. Лишний вес, опять же. Вкусно поесть он всегда любил. И эта странная и слишком быстрая смерть генерала, конечно же, не могла не вызвать явных подозрений. Уж кто-кто, а Ледовской явно собирался дожить лет до ста, Величко ничуть бы этому не удивился. Но, с другой стороны, как знать. Ледовской вполне мог скрывать свою болезнь, очень в его духе. Но Мельников — врач. И без причин вряд ли стал бы разбрасываться подобными заявлениями.
— Рассказывай, — распорядился Величко, едва за официантом закрылась дверь.
И Мельников заговорил.
