Нэльвё хотел было иронично повторить, но посмотрел на нее и вдруг передумал.
И сказал совсем другое:
— Ждать.
Добраться до переправы они не успели. Едва между ними и оставшимся позади Ильмере пролегли четверть мили, реальность заколебалась, задрожала, пошла волнами — и выплеснула на берег ссутулившегося всадника. Камелия задохнулась от радости и облегчения… и испугано вскрикнула, зажав рот ладонью, когда Мио стал медленно заваливаться набок.
* * *
Выплеснутая вода прокатилась по телу ледяной, обжигающей холодом волной. Я резко сел, захлебываясь, хватая ртом воздух.
Сознание возвращалось рывками, разрозненными, вразнобой приходящими ощущениями: привкусом тины во рту, плеском воды, алеющим закатным небом, чьими-то лицами, знакомо-незнакомыми, и холодом.
— Очнулся, очнулся! — радостно запищали над самым моим ухом, вызвав острый приступ мигрени.
— Попробовал бы он не очнуться! — проворчал другой голос. Этот был отчетливо мужским.
Еще несколько мгновений я мучительно пытался понять, что происходит, а потом словно что-то щелкнуло, и память вернулась.
Я не выдержал и разразился бессвязной бранью, выплескивая напряжение и раздражение последних дней.
— Выговорился? — любезно поинтересовался Нэльвё после моей минутной тирады.
Я с удовольствием повторил все, что сказал до того, но уже в его адрес.
После этого я, как ни смешно, действительно выговорился. Ни злиться, ни ругаться уже не хотелось, и, недолго помолчав, я спросил уже спокойно:
— Где мы?
— На пароме, — серьезно ответил Нэльвё.
— Спасибо, а то я не заметил.
Отрекшийся гадливо улыбнулся, собираясь продолжить ерничать, но не успел: в разговор вмешалась Камелия.
— Мы плывем на другой берег Майры.
Она говорила ровно, спокойно, но скованно, избегая встречаться со мной взглядом. Как будто была изо всех сил старалась не расплакаться.
Словно почувствовав мой взгляд, Камелия еще больше съежилась, сжалась. И, не сдержавшись, тихонько всхлипнула:
— Простите, мастер! Я была такой глупой! Я больше никогда…
— Давай, давай! — грубо оборвал ее Нэльвё. — Больше драмы! Пусть все узнают, кто мы и что здесь делаем!
Камелии болезненно побледнела, впившись пальцами в комкаемый подол, — а потом вспыхнула от стыда. Но в этот раз она не обиделась и не расплакалась, а разозлилась. Глаза заблестели уже не от слез, а от едва сдерживаемой ярости. И поникшие плечи распрямились, как если бы она готовилась дать словесный отпор.
При одной только мысли о том, что сейчас начнется отвратительная перепалка, у меня закололо в висках. Я сдавил их, пытаясь перебороть предательскую ломоту.
— Перестаньте! Прекратите немедленно! Ты, — я предостерегающе, не давая себя перебить, сверкнул глазами на Нэльвё, — хватит ее подначивать! А ты не ведись на его шутки! Пусть себе мелет, что хочет.
И добавил, уже надломившимся голосом:
— Поговорим… позже. Когда будем одни.
Вспышка отняла у меня последние силы. От накатившей слабости я не мог даже сидеть. Упершись в пол дрожащими руками, медленно опустился на грубо сколоченные доски. Голова гудела страшно: так, что любой резкий звук отдавался нестерпимой болью.
Я поерзал в надежде устроиться хоть чуточку удобнее — и с удивлением наткнулся на что-то мягкое. «Торба с одеждой», — сообразил я. И, чуть-чуть пододвинувшись, пристроил голову на нее. Не подушка, конечно, но тоже ничего. Сойдет.
Поскрипывание туго натянутого каната, тихий шелест разбивающихся о борт вод убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза, проваливаясь в сладостное небытие и забвение, в ласковые объятия дремы — не сна и не яви.
Волны что-то нашептывали, качая паром в своих ладонях. Я вслушивался в их ясные и звонкие переливы, в редкие обрывки тихих, неразборчивых слов, которые тут же, играясь, сносил, ветер.
«Ele… ell-e… li-e… el-le…» — перебирали они напевом, убаюкивая. Я засыпал. И только на тонкой грани между сном и явью вдруг понял, что они шептали.
Я распахнул глаза. Напевы, прежде неясные, переливчатые, вдруг обрели один-единственный голос.
Приподнявшись на локтях, я огляделся, ища того, кто так настойчиво меня звал — и замер. Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, белела сотканная из утренней зари башня. Тонкая, обманчиво-хрупкая, невозможно-изящная, она стрелой устремлялась ввысь, пронзая темнеющее небо. Лучи заходящего солнца обнимали ее, и белоснежный камень — теплый даже на ощупь, шепчущий под прикосновениями — окрашивался мягким, чуть розоватым светом.
Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, теперь белела Ильмере. Башня-лебедь, жемчужина берегов Майры, любимое и позднее творение бессмертных. Непохожая в своей хрупкой нежности, утонченности ни на первые замки Зеленых Холмов, мрачные и грозные, выстроенные в век Драконов, ни на дворцы Расцвета.
Я не в силах был отвести взгляд. Глаза слезились, уже почти болели, а я все смотрел, смотрел…
Смотрел, пока мог.
Пока слезинка — прозрачная, искристая, дрожащая мириадами радуг — не сорвалась с ресниц и не разбилась о щеку стайкой солнечных бликов.
Стоило мне отвести взгляд, перестать смотреть хоть на секунду — и наваждение растаяло в золотой взвеси. Передо мной вновь темнели уродливые каменные стены города-крепости. Мозаичные улочки сменились подгнившими досками мостовых, многоцветные витражи — мутными стеклами.
Все было, как прежде. Только в волнах, еще пламенеющих, больше не звучали напевы. И в ветре, раньше игривом и ласковом, поселились холод и отстраненность. Чуждость.
— Я знаю, что ты здесь, Ильмере.
Шепот-выдох почти не разомкнувшихся губ, утонувших в шелесте волн. Но она услышала.
Она — незримая, неосязаемая; не видение — порыв ветра, чье-то воспоминание. Не душа города, нет, — но его воплощение.
Налетевший ветер зашептал, заговорил, запросил, дробясь и повторяясь из раз в раз:
— Освободи, освободи, освободи меня… elli-e taelis…
«Elli-e taelis»…
Губы скривились в улыбке — болезненно-неправильной, уродливой.
— Я больше не сказитель, Ильмере.
В словах, таких простых, обыденных — горечь, отчаянье и боль, непроходящая так долго, что о ней, кажется, уже можно забыть. И свыкнуться, считая частью себя.
— Прости.
Бесконечно-жестокое, лишающее надежды обоих.
— Сказитель, — мягко шепнула она набежавшей волной. Ветром всплеснуло волны, и паром дважды, как маятник часов, качнулся на гребне. — Я слышала, как о тебе пел ветер.
