— Ты ошиблась. Как и он.
— Он не ошибается, elli-e, — грустное, переливчатое. Ветер обнял меня, лег на плечи — и мне впервые стало холодно от его прикосновений. — Освободи меня. Сбрось оковы этих стен, выпусти из их плена. Верни мне крылья, сказитель…
— Я не могу, — резкое, категоричное, чеканное. Переступая через себя. — Не могу сейчас и не смог бы прежде. Прошлого не вернуть.
И добавил, не для нее — для себя, чтобы растоптать проклюнувшуюся робким и бледным цветком надежду:
— Никогда.
— Ты можешь…
— Нет, — резкое, жестокое, непоколебимое, рвущее сердце. И следом, едва ли не стоном — измученное, усталое, почти бессильное: — Нет. Оставь меня, Ильмере. Прошу. Я не могу утолить твою печаль. И никто не сможет.
Ветер завыл — глухо, отчаянно, болезненно. И объятья, обманчиво-нежные, вдруг сжались до боли.
Воды Майры всколыхнулись, потревоженные обезумевшим, не утихающим ветром.
— За перила! За перила держитесь, олухи! — крик разбил волшебство, рывком выдернув меня в реальность.
Паром закачался, как брошенное на воду перышко. Я кубарем покатился влево, потом — вправо, когда нас закружило очередной волной.
Меня отшвырнуло к одной из стенок. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело. Не обращая на нее внимания, я вцепился в ограждение изо всех сил — и рывком подтянулся, встав на ноги.
Ветер побесновался еще минуту — и утих, опустевший. Лишенный надежды.
Ильмере ушла.
— Цел? — грубо спросил Нэльвё и развернул меня, стоящего в пол-оборота, к себе.
— Да, — не сразу сообразив, что он спрашивает, ответил я.
— На тебе лица нет.
— Цел, но чувствую себя отвратительно, — уточнил я. И, собрав последние силы, выдавил из себя слабую улыбку: — Все в порядке, правда. Просто… немного нехорошо. Я прилягу?
Он смерил меня долгим, пронзительным взглядом, и, помедлив, все же разжал пальцы, предупредив:
— Уже скоро прибудем.
— Да, я помню.
Я, цепляясь за перила, шаткой походкой направился к занятому нами месту. Все кружилось перед глазами, точно в тот единственный раз, когда я угодил в шторм. Как давно это было, Всевышняя! Кажется, тысячу жизней назад.
Доковыляв, я бросил короткий взгляд на испуганную и непривычно молчаливую Камелию. Ударом ей рассекло скулу. Нэльвё пытался ухватить девушку за подбородок и развернуть к себе, чтобы исцелить царапину, а она почему-то упиралась изо всех сил.
Я опустился на дощатый пол, вытянулся — и только тогда разжал пальцы. Пол больше не казался мне жестким: настолько было все равно. Хотелось одного — забыться.
В этот раз я не слышал ни напевов, ни на успокаивающих убаюкиваний волн. Стоило закрыть глаза, как я провалился в сон, короткий, но крепкий.
Казалось, я только-только сомкнул глаза — и тут же проснулся от легкого прикосновения. За это время закатное небо успело выцвести до грязно-серого, а вода, озаренная золотом утонувшего в ней солнца — погаснуть.
— Прибыли, — негромко сказал Нэльвё, убирая руку с моего плеча. Я кивнул и нехотя, превозмогая оставшуюся после сна слабость, поднялся.
Чувствовал я себя странно: все болело, но общее состояние как будто улучшилось. Голова, во всяком случае, больше не норовила взорваться от каждого звука.
Я настороженно покосился на Нэльвё, заподозрив, что без его участия здесь не обошлось, но вопрос попридержал.
Камелия уже вывела свою кобылицу на берег и теперь ждала нас, трепетно прижимая к себе чудом уцелевший в сумятице бегства чемоданчик. Я перекинул сумки через круп Стрелочки и взялся за поводья. Несчастная кобыла, всласть «налюбовавшаяся» изнанкой мира, теперь постоянно всхрапывала и нервно приплясывала. Я хотел поделиться с ней спокойствием и уверенностью, но не рискнул: любое, даже такое маленькое и скромное волшебство отнимало силы, а их у меня почти не осталось. Поэтому я только сочувственно погладил ее по узкой мордашке, и зашептал, уговаривая успокоиться:
— Тише, тише…
В вечернем воздухе разлилось то сладкое беззвучие, которое может быть только на исходе дня. Тихо переругивались об оплате паромщики и путники. Негромко шептались воды, обнимая потемневшие доски. Тихонько вздыхали заросли ракиты и камыша, покачиваясь в такт ленивым, уже сонным порывам ветра.
Хрустальная ясность вечера разбилась одним-единственным словом.
— Мастер…
Мне отчаянно захотелось провалиться сквозь землю от этого тихого и робкого сейчас голоска.
— Камелия, не стоит.
Я не хотел слышать того, что она мне скажет, не хотел ничего говорить в ответ. Не хотел — и не собирался, готовый пойти на откровенную грубость.
— Мастер, простите за то, что случилось тогда, в городе… Это было… ужасно глупо, я понимаю! И я… больше я не допущу такой ошибки, правда! Обещаю!
— Камелия, это не ошибка, — перебил я, не дослушав: от ее нелепых, неправильных слов во мне вспыхнуло раздражение. — Наоборот, это — правильно, и никак иначе! Правильно не причинять другим боль, правильно не подчинять других своей воле. Но иногда приходится поступаться этой «правильностью». Например, когда тебя пытаются убить. Но если вы не можете…
— Я могу! — воскликнула она, звонко и ясно, с детским упрямством, не услышав ничего из того, что я сказал. — Знаю, что могу. И смогу! Мне… ужасно жаль. Правда! Все случилось слишком быстро, и я…
— А в следующий раз все произойдет медленно? — плюнув на все и перестав смягчать, едко спросил я: — Дело ведь не в этом!
— В этом!
— Тогда почему раньше Вы видели причину в другом? — холод моего голоса окатил ее, словно перевернутый ушат воды. Камелия замерла, сначала побледнев, а потом вспыхнув от стыда. — Вы не можете причинять боль, Камелия. Или, нет: не «не можете», а не хотите. Поймите это и признайте. И подумайте вот о чем: из-за того, что нам угрожала смертельная опасность, а вы промедлили и отказались вмешиваться, я вынужден был причинить боль еще и вам — хотя не хотел этого. Сделай Вы все сразу, как подобает, этого можно было бы избежать. Попустительство злу — гораздо больший грех, чем его уничтожение. Это — неизбежность.
— Рассказываешь леди о прославленной аэльвской жестокости? — улыбнулся Нэльвё, присоединяясь к нам. — Ох уж эти бессмертные, у которых «нет сердца»!
Отрекшийся лукаво подмигнул ей, с неожиданной добротой. Камелия приободрилась, но отвечать не рискнула. Нэльвё улыбнулся еще шире, и со смешком продолжил:
— Мы не подвластны страстям, это верно. Они для нас — пустой звук. Да, чувства, да, долг, да — правильность. Но не страсть. Она всегда ведет к отступлению. Страстями вымощена дорога во тьму. Мы не жестоки, мы — справедливы.
