Конвоир грохнулся коленями на доски, после чего свесил голову, словно бы кому-то кланялся. Я видел белое, лишенное людских черт лицо, похожее на маску мима, только теперь из синих губ катилась полоса смолисто черной, густой жидкости. Трупной крови.
Все это продолжалось какую-то долю секунды, а потом мы оказались в центре канонады. Чудовищный грохот десятков выстрелов, сливающийся в оглушающую, хаотичную барабанную дробь, звучащую так, словно бы разрывалось небо. Грузовик ударился в что-то, раздался звон стекла. Нормального стекла, как в бутылке, а не хруст киношного заменителя. Я слышал удары, сотрясающие всей кабиной. Удалось даже осторожно приподнять голову.
Первый конвоир давился тяжелым хрипом, он сотрясался спазмами на деревянном кузове; а второй присел, прячась за бортом, и стрелял куда-то в туман из маслянисто блестевшего пистолета с длинным стволом. Я повернулся на бок, подтянул ногу и пнул его изо всех сил под локоть. Его3бросило на заднюю часть кузова. Пистолет выпал у него из рук и заскользил по доскам. Рядом что-то страшно грохотнуло, раздался отчаянный вопль, а потом очередные очереди. Словно бы стальные шарики сыпались на барабан.
Я еще пнул конвоира, теперь уже в лицо, а сам бросился к пистолету. И вдруг его голова взорвалась сразу в нескольких местах. Он тяжело и бессильно рухнул на меня.
Я столкнул его с себя, слыша хоральный вопль атакующих.
Канонада утихла, раздавались только отдельные выстрелы.
Я услышал, как кто-то грохочет запорами, и через мгновение задняя крышка кузова упала. Мужчина в стянутом поясом коричневом демисезонном плаще и высоких сапогах, словно кот вскочил на доски кузова и застыл, увидев меня, но сразу же поднял свой автомат "стен".
Я почувствовал себя немного как в кино. А в некоторой степени – будто в сумасшедшем доме.
- Пан ротмистр! – завопил прибывший. – У них был пленник! Докладываю, здесь кто-то есть!
Второй из конвоиров, тот самый, с которым я сражался, приподнялся со стоном и отчаянно попытался собрать опилки, потоком сыплющиеся из его расколотой головы и продырявленной груди.
- Почему я не умираю?! – прохрипел он. – Ну почему я не могу умереть?!
- Потому что ты давно уже мертв, - сообщил ему я.
"Стен" оглушительно залаял, рассыпая горячие гильзы. Конвоир превратился в облако опилок и пыли, только тип с автоматом в руках продолжал стрелять, словно бы желая посечь врага на мелкие фрагменты, или, словно бы оружие было садовым шлангом, из которого он хотел его смыть.
Я каким-то макаром перелез назад и сполз с грузовичка.
- Эй, коллега, может уже хватит?
Партизан поднял дымящийся ствол.
- Он же готов вернуться, сволочь. А когда его тщательно обработать, то иногда и не возвращаются. А ты, парень, свободен.
Лимузин стоял криво, воткнувшись капотом в дерево, из-под крышки капота валил густой, смолистый дым. Со всех сторон стояли ободранные люди в различнейших фрагментах мундиров самых разных эпох, в суконных кафтанах, перемешанных с пятнистыми маскировочными куртками, и в гражданском.
Я глядел на то, как мужик в рыжем жупане лановой пехоты [16] и мачеювке [17] забрасывает гранаты на деревянных ручках в кабину лимузина, рядом тип в коричнево-серой накидке в леопардовые пятна, добытой у какого-то эсэсовца и кракуске [18], одобрительно глядел на все это, опирая ствол ППШ о руку.
Рвануло как тысяча чертей, я даже присел. Кто-то рассмеялся.
- Пан еще привыкнет к шуму, - отозвался бородатый, худой тип с аристократичным лицом, с рогатывкой на голове. Он спрятал пистолет в кобуру и вытянул руку.
- Ротмистр Перун [19].
- Ой, прошу прощения. Слон, давай-ка сюда какие-нибудь клещи, бегом!
- Есть, пан ротмистр!
Когда проволоку сняли, я скривился и начал массировать запястья.
Кровообращение возвращалось с чувством, которого не хотелось пережить никогда более. Я едва сдерживал крик.
- Пан ротмистр, они все еще шевелятся.
- Сжечь… - ответил Перун. – Сжечь эту падаль в пепел.
- И так ведь, наверняка, вернутся…
- Не дискутировать, а выполнять! – А потом, повернувшись ко мне, прибавил, разъясняя: - Сожженные иногда и не возвращаются… Пойдем отсюда. Думаю, на сегодня впечатлений вам достаточно.
И правда. Сегодня у меня их было настолько много, что я и не знал, чего говорить.
В лесу, в тумане, находился лагерь. Столы и лавки из стволов, с которых сняли кору, втиснувшиеся в холмы землянки с крепежом из бревен.
Я глядел, но так и не знал, что сказать.
Партизаны возвращались небольшими группками, смеясь и похлопывая друг друга по спинам; они откладывали косы, "шмайсеры", "стены" и ППШ, отстегивали сабли. Кто-то расставлял на столе жестяные миски, словно для косарей. Один из здешних сидел на лавке, постанывая от боли, а коллега складывал ему переломанное предплечье, фиксируя его куском листового металла, который затем соединял заклепками, стуча молотком.
- Это уже столько лет, в этом лесу… - отозвался ротмистр. – Одичаем тут… Прошу прощения, но кровь пана…
Он коснулся моей куртки и глянул на собственные пальцы, светящиеся рубиновым сиянием.
- Я живой, пан ротмистр, - пояснил ему я. – До сих пор жив. Там.
Тот неожиданно выпрямился.
- Не при солдатах! Пошли, поговорим у меня дома.
Мы вошли в тесную, темную землянку, пахнущей хвоей и грибницей.
Чиркнула спичка, прозвенело стекло керосиновой лампы. Свет нарисовал стены с опорными балками, кривой стол, нары с кучей косматых шкур, вырезанный их древесного корня крест на стене.
- Я живу в том мире, но умею переходить в этот, - объяснил я. – Те на сей раз похитили меня живьем, прямо с улицы.
Перун недоверчиво покачал головой.
В свете лампы и без головного убора было видно, что под мундиром он состоит только лишь из лица и ладоней. Все остальное было словно дым.
- Никто, даже они, такие вещи делать не способен. Невозможно перейти эти врата, когда уже перешел в ни. Это невозможно. Даже не понимаю, как па смог здесь очутиться.
Я пояснил ему, как я это делаю. Коротко и по делу. Без излишних подробностей.
- А те? – мотнул я головой в сторону двери. – Они не знают, что умерли?
- Многие знают, - признал ротмистр. – Или догадываются. Знаете ли, здесь сложно погибнуть до конца. Тут или с ума сойдешь, либо потеряешь человеческий облик… Да, вот такое возможно. Поэтому поддерживаем моральный дух и дисциплину. А что нам еще остается?
- Ведете войну?
- А что еще можно в этих условиях? Если это ад, будем сражаться с ним, даже если Господь нас оставил. Пускай даже так и случилось, но мы Его не покинем. Знаете, пан, мы ведь специалисты по поражениям, но умерли хорошо. Непоколебимо. Бог, честь, Отчизна – все эти вещи всегда остаются актуальными. В том числе, и на этом свете. Там нас победили, в этом им этого не удастся. Не сдадимся! У меня в отряде имеются люди, которые сражаются еще со времен восстаний, представьте себе, и даже с еще более давних эпох. Что нам остается еще? Пока существует ад, пока имеются эти в черных плащах, спецы по исправлению мира прикладом, пулей и заключением, то нужно драться. А они здесь имеются. Но расскажите же, что дома. Что там с Польшей?
Я рассказал. Сокращенно и осторожно; трудно было сказать, что он из всего понял.
- Иногда мы проникаем в местечки, куда доходили слухи, - сказал Перун. – Как я надеялся, правдивые. Независимость, говорите. Европа… Странные времена. Жаль, что я этого не видел.
Он извлек бутылку и два стакана, чмокнул пробкой. Я отрицательно покачал головой и повернул свою посуду вверх дном.
- Не надо, - попросил я. – Я ведь живой. Впрочем, это даже как-то не этично.
- Только сволочей, - пояснил ротмистр. – Мы пьем исключительно людскую накипь, свиней и гадов, заверяю вас. Я лично за этим слежу.
