Проходили часы, а мы словно стояли на месте. Местность не менялась. Время от времени я оборачивался полюбоваться бурей, которую Зовущая вновь напустила на лагерь мятежников. Темное облако раздирали вспышки молний – с такой яростью стихии им еще не приходилось сталкиваться.
Укрытая тенью Лестница Слёз материализовалась из темноты столь медленно, что я лишь через час понял: это именно перевал, а не повисшая над самым горизонтом полоса облаков. Когда равнина сменилась подъемом, звезды уже начали бледнеть, а небо на востоке посветлело.
Лестница Слёз представляет собой гряду диких зазубренных скал, буквально непреодолимых, за исключением единственного крутого перевала, из-за которого она и получила свое имя. Предгорье плавно поднимается, пока не упирается в высоченные обрывы из красного песчаника, тянущиеся в обе стороны на сотни миль. В лучах восходящего солнца они напоминают потрепанные временем бастионы крепости какого-то великана.
Колонна втянулась в перегороженный осыпью каньон и остановилась, пока для фургонов расчищали путь. Я взобрался на вершину обрыва и принялся наблюдать за бурей. Она двигалась в нашу сторону.
Успеем ли мы пройти, пока нас не догнал Твердец?
Осыпь была свежей и перекрыла всего четверть мили дороги. За ней начинался путь, по которому ходили караваны, пока война не прервала торговлю.
Я вновь посмотрел на бурю. Твердец выдерживал хороший темп. Полагаю, его гнала вперед злость. Он не намеревался отступать. Мы убили его шурина, а его двоюродная сестра была взята тоже не без нашей помощи…
Я уловил какое-то движение на западе. В сторону Твердеца двигалась целая гряда жуткого вида грозовых туч, рыча и переругиваясь между собой. Завертелась воронка смерча, отделилась от туч и поползла в сторону песчаной бури. Взятый решил не церемониться.
Но Твердец оказался упрямым и продолжал движение, несмотря ни на что.
– Эй, Костоправ! – крикнул кто-то. – Пошли.
Я посмотрел вниз. Фургоны уже преодолели худший участок оползня. Пора идти.
Из плоского одеяла грозовых туч вылетел второй смерч. Мне стало почти жаль солдат Твердеца.
Вскоре после того, как я присоединился к колонне, земля содрогнулась. Утес, на котором я недавно стоял, дрогнул, застонал и обрушился на дорогу водопадом обломков. Еще один подарочек Твердецу.
До новых позиций мы добрались незадолго до заката. Наконец-то человеческая местность! Настоящие деревья. Журчащий ручей. Те, у кого еще оставались силы, начали окапываться или готовить еду, остальные рухнули там, где остановились. Капитан не стал на нас давить. В тот момент лучшим лекарством оказалась простая свобода выбора между отдыхом и делом.
Я заснул мертвым сном. На рассвете меня разбудил Одноглазый.
– Принимайся за работу, – сказал он. – Капитан хочет, чтобы ты развернул госпиталь. – Он скривился и стал похож на сушеный чернослив. – Кажется, к нам движется подмога из Чар.
Я застонал, выругался и встал. Каждый мускул одеревенел, каждый сустав ныл.
– Когда мы в следующий раз окажемся в месте достаточно цивилизованном, чтобы обзавестись тавернами, напомни, чтобы я поднял тост за вечный мир, – пробормотал я. – Знаешь, Одноглазый, я готов подать в отставку.
– А кто из нас не готов? Но ведь ты летописец, Костоправ. Ты всегда тыкаешь нас носом в традиции. И прекрасно знаешь, что из Отряда можно уйти только двумя путями. Мертвым или ногами вперед. Так что плесни себе водички на морду и принимайся за работу. А у меня есть дела поважнее, чем изображать няньку.
– А веселенькое сегодня утро, верно?
– Веселее не бывает.
Одноглазый топтался неподалеку, пока я пытался привести себя в относительный порядок.
Лагерь постепенно оживал. Солдаты ели и смывали с себя пыль пустыни, ворча и сквернословя. Некоторые даже переговаривались. Восстановление духа началось.
Сержанты и офицеры осматривали склон, отыскивая места, наиболее выгодные для обороны. Выходит, здесь именно то место, где мы, по замыслу Взятых, должны преградить врагу путь.
Место было удачным – часть перевала, в честь которого Лестница получила свое название, подъем высотой в тысячу двести футов, откуда открывался вид на лабиринт каньонов. Старинная дорога петляла по склону бесчисленными зигзагами, напоминая издали лестницу.
Призвав на помощь десяток солдат, мы с Одноглазым начали перемещать раненых в тихую рощу, находившуюся выше по склону и на порядочном удалении от возможного поля боя. Мы потратили час, устраивая их поудобнее и подготавливаясь к приему будущих раненых.
– Что это? – неожиданно спросил Одноглазый.
Я прислушался. Суета в лагере стихла.
– Что-то происходит, – предположил я.
– Ты просто гений, – сообщил Одноглазый. – Наверное, прибыли люди из Чар.
– Тогда пошли взглянем. – Я вышел из рощи и зашагал вниз по склону к палатке Капитана. Вновь прибывших я увидел сразу, едва миновал опушку рощи.
Их было около тысячи: половина – солдаты из личной гвардии Госпожи в яркой форме, а остальные, очевидно, помощники и сопровождающие. Цепочка фургонов и стадо скота оказались куда более возбуждающим зрелищем, чем подкрепление.
– Сегодня вечером будет пир, – крикнул я спускавшемуся следом Одноглазому. Он посмотрел на фургоны и улыбнулся. Радостная улыбка на его лице – явление столь же редкое, как и сказочный куриный зуб, и, без сомнения, достойно занесения в Анналы.
Вместе с батальоном гвардейцев к нам прибыл Взятый по имени Повешенный, поразительно высокий и тощий. Голова у него была постоянно склонена набок, а шея разбухшая и посиневшая после укуса петли. На лице застыло выражение человека, умершего от удушья. Я предположил, что ему трудно произносить слова.
То был пятый увиденный мною воочию Взятый, следующий после Душелова, Хромого, Меняющего и Шепот. Крадущегося я не встретил, потому что не был в Лордах, а Зовущую Бурю так и не увидел, хотя она отступала вместе с нами. Повешенный отличался от прочих Взятых – те обычно что-то носили, желая скрыть лицо и голову. Все они, за исключением Шепот, провели по несколько веков в могилах, и это не пошло на пользу их внешности.
Душелов и Меняющий вышли поприветствовать Повешенного. Капитан стоял неподалеку спиной к ним и слушал командира охранников Госпожи. Я приблизился, надеясь что-нибудь подслушать.
Офицер-гвардеец выглядел угрюмо, потому что под командованием Капитана ему не находилось места. Никому из офицеров регулярной армии не нравилось выслушивать приказы заморского наемника.
Я бочком подобрался поближе ко Взятым. И обнаружил, что не могу понять ни слова из их разговора. Они говорили на теллекурре – языке, умершем вместе с Владычеством.
