Деревья вдоль дороги застыли безучастными постаментами — лист не шевельнется, веточка не вздрогнет; справа в экран вползал побитый синий «скарабей» мэйланьского производства — вползал, тужился и никак не мог вползти, будто уперся в невидимую преграду. У обочины стояла еще одна машина — мушерифская, с выключенной мигалкой на крыше; видимо, на ней-то и приехал хайль-баши. На капот лениво облокотился прикуривающий водитель. Оранжевый язычок пламени уже лизнул кончик сигареты — и тоже застыл, как на моментальной фотографии. Застыл и мушериф, словно окаменев под взглядом неведомого василиска.
Глаза водителя были закрыты — видать, моргнул за мгновение до стоп-кадра.
А у самых ворот завис в падении изумленный хаким-эмир! Он до сих пор падал, как и почти сутки назад, — спиной вперед, неловко всплеснув руками… Левая нога хаким-эмира была аккуратно отсечена чуть ниже колена, и внутри кровавого круга белел ровный срез берцовой кости.
«Как окорок в мясной лавке», — подумалось Карену.
«От голода, что ли?» — удивился он сам себе минутой позже.
Зато никакого тумана на наружном изображении не было.
Камера добросовестно показывала, хаким-эмир падал, «скарабей» полз, водитель прикуривал — а люди молча стояли, уставившись на монитор, молчание тянулось целую вечность, и Карену начало казаться, что и сами они уже превратились в статуи… но тут, словно специально задавшись целью опровергнуть эту мысль, Большой Равиль заворочался и полез в карман за очередной сигарой.
— Запись, — изрек он.
— Чушь, — жестко бросил Гюрзец. — Здесь вообще нет записывающей аппаратуры — не успели установить.
— Тогда… что же там творится? — Толстенький хаким попытался скрыть испуг, но ему это удалось плохо.
— А что здесь творится?! — зло огрызнулся Равиль. Хаким отшатнулся, как если бы бородач собрался ткнуть сигарой ему в лицо, — и тут экран померк. Махмудик лихорадочно защелкал переключателями на пульте, но аппаратура оживать наотрез отказалась.
«Ты что, дурак?! — со всей ясностью говорил темный экран. — Много мы тебе без электричества наработаем…»
— Сеанс окончен. — Сухая усмешка искривила рот надима Исфизара. — Нам показали.
— Кто показал? — быстро спросила девушка, которую, кажется, звали Лейлой.
— Судьба. Давайте все-таки вернемся в зал.
Поскольку никаких других предложений не поступило, люди поплелись обратно. Долго рассаживались — почему-то стараясь занять те же места, что и раньше; и Карен успел шепотом пересказать старухе Бобовай виденное.
Сколопендра вертела в руках сокровище толстенького хакима и молчала.
— Прошу тишины, — строго постучал по кафедре надим Исфизар.
И тишина пришла.
Не кричите. Это я
— на изломе острия.
Озноб тряс меня, с остервенением вцепившись в плечи ледяными лапами и заставляя каждый волосок, от головы до самых интимных мест, топорщиться подобно стальной проволоке.
Кому весело — смейтесь!
Гады…
Нечто подобное случилось со мной лишь однажды — под Старой Хаффой, на раскопках, когда я подхватил лунную лихорадку и чуть не сошел с ума от приступов и горького хинина в промежутках. Сейчас же о хинине можно было только мечтать, и озноб хихикал от радости, похотливо шаря под одеждой и дыша в лицо гнилостным сквознячком.
В зале мне лучше не стало.
Как вспомню мертвую статику деревьев вокруг мектеба, торчащий из зажигалки огонь-фаллос, мясной срез голени хаким-эмира — так сразу блевать хочется и дрожь бежит по телу наперегонки с мурашками. А Улиткины Рожки все разливается соловьем у кафедры — «Иблисова дюжина», концентраторы, попытка обратного воздействия…
Господи!
Неспящий Красавец!
Транквилизатор имеет место пребывать в норме…
И даже озноб попятился от меня, как от опасного для общества безумца, когда я встал, — видимо, лицо мое соответствовало моменту; отчего-то пришел из туманной дымки, окутывавшей мектеб моего сознания, искаженный яростью лик Беловолосого — каким он был в первом сне и каким был во сне втором, когда в могучих руках пела зимняя вьюга по имени Гвениль.
— Валих Али-бей?!
Слова давались с трудом, язык ворочался во рту словно заживо погребенный, который, очнувшись, пытается повернуться в гробу, пытается и не может, а доски давят сверху и с боков, и земля осыпается в щели, падая на открывшиеся глаза…
Как ни странно, он меня понял.
— Да, — кивнул надим Исфизар. — Это был один из первых реальных экспериментов. Концентратор последней недели Дея, месяца Творца, и первых полутора недель Бахмана,[35] месяца Доброй мысли.
— И вы держали двенадцатилетнего мальчишку на наркотиках, чтобы оценить его влияние на субъективное время?! Мы же все тогда чуть челюсти от зевоты не вывернули!
— Во-первых, глубокоуважаемый хаким Рашид, мы держали Валиха не на наркотиках, а на совершенно безобидном для его здоровья снотворном. Во-вторых, мы и сами не ожидали такого прямолинейного влияния на окружающих — первичные симптомы сонливости наблюдались даже в Верхнем Вэе, если сместиться на северо-восток, и на окраинах Софт-Лоула, если сместиться на северо-запад. Но повторяю — полная безопасность как для самого концентратора, так и…
— Безопасность?! Полная безопасность?! Сошедшие под откос поезда, разбившиеся самолеты, наезды на дорогах — это, по-вашему, полная безопасность?! Мы же люди, а не морские свинки! Люди! Вот он, шестиклассник Валих, сын погибшего канаранга Тургуна, — человек, мальчишка, а не этот… концентратор!
— Хаким Рашид, бросьте передергивать! В отличие от вас, я владею информацией! Количество аварий за период эксперимента не превысило стандартной нормы, а здоровье самого концентратора, согласно проведенному обследованию…
— «Спи, сынок», — непонятно бормочет за моей спиной новенький гулям, и в дребезжании его голоса кроется нечто, заставляющее меня передернуться, будто незримый шутник проводит рашпилем по спине. — Ах, суки… сукины внуки…
Но мне не до странных изречений гуляма, потому что между рядами к проходу идет хайль-баши Фаршедвард.
Это удивительное и страшное зрелище: молчаливая громадина движется вразвалочку, и узкое пространство между рядами расширяется просто на глазах — блоки кресел, скрежеща металлическими накладками, гнилыми зубами вырываются из пазов в полу, сидящие впереди или позади хайль-баши люди испуганно вскакивают и буквально брызжут прочь, словно они и впрямь не люди, а водяной пар из прорвавшей трубы… среди грохота, лязга и возмущенных криков Али-бей горой выдвигается в проход и так же, неторопливо и страшно, направляется к возвышению, где у кафедры замер истуканом надим Исфизар.
