Начали кое-кого выпускать — самую мелкую сошку. Нещадно пороли плетьми, накладывали жестокие штрафы, отдавали хозяевам под надзор (в прямое рабство!) — и народ славил доброту акиха!
Какое подлое время!
А осень уже кончалось; давно оголились леса, и ночные морозы скрепляли раскисшую землю. Вот и пришла пора попрощаться с Квайром; теперь леса нам уже не защита, а дороги уже не помеха.
Первые караваны ушли в Бассот. Семьи Старших и Братьев Совета, жены и дети боевиков — все, кому незачем оставаться в Квайре. Их охраняло полсотни парней — самый цвет отряда Сибла. Остальные полсотни были со мной.
Сибла я тоже увёз.
В Квайре ему уже нечего делать. Кончилось время посева, пора затаиться и ждать, пока взойдут разбросанные семена. Оберегать их остались Асаг и Зелор, и я немного завидовал им.
Совсем немного — потому, что я победил, я жив и я возвращаюсь домой. Забудем о прошлом и откроем другую главу — что там ещё предстоит?
Ещё один день отшумел и ушёл в тишину, и вечерняя синева занавесила окна. Первый весенний вечер, который я смог заметить. Тревожная нотка в обленившем меня покое. Весна. Уже.
Звякнула и погасла, уплыла в вечернюю синь. Я украл этот вечер. Выдернул из суеты и теперь берегу для себя.
Тихо, только где-то поёт сверчок, и дымит огонь в очаге, и тонкие пальцы Эслана ласкают стекло. Я есть — и меня нет; полузакрыв глаза, я откинулся в кресле и гляжу, как тонкие пальцы ласкают стекло. Багровые, алые, жёлто-кровавые блики плывут в его глубине, качаются, обнимал округлое тело вазы… Я только художник, который закончил свой труд и принёс показать тому, кто способен его оценить, и благодарен судьбе, что есть такой человек.
Да, я благодарен судьбе за Эслана. Все у меня есть: дело, семья, друзья, мой Маленький Квайр, уйма работы и куча забот, я занят, я счастлив, мне не о чём тосковать — но я тоскую, если долго не вижу Эслана.
Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ — а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.
— Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.
— Вам не нравится?
— Нравится, — сказал он серьёзно. — Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал — но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания — а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.
— Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.
— Спасибо, — тихо сказал он, — вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?
Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах — пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…
— Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?
— Пора повторять Божий суд?
— Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет — если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи — забыты…
— Вас что-то заботит, царственный кор?
— Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…
Я поглядел на него, и он улыбнулся — как-то бледно.
— Не сейчас. В конце нашей беседы.
— Но если эта весть столь печальна…
— Не более, чем все прочие вести. Поговорим лучше о вашем твореньи.
— Оно вас тревожит?
— Да, — сказал он, — тревожит. Вы нашли верное слово. Эта вещь словно бы не из нашего мира. В ней нет ничего от нас. Поглядите кругом, — он обвёл взглядом комнату, и я тоже её оглядел, — в каждой вещи есть что-то от нас. И когда мы умрём — и творцы её, и хозяева — она всё равно в себе сохранит что-то от нас. А ваша ваза — в ней есть что-то от вас, не спорю — но это будит во мне тревогу. Словно бы я заглянул туда, где кончается бытие…
— И это вас пугает, биил Эслан?
— Нет. Кто бы вы ни были, я вас не боюсь. Просто сегодня я знаю то, что чудилось мне всегда: вы — не один из нас. Вы — существо иного мира, и всё-таки вы человек из плоти и костей, и, наверное, тоже смертны, как мы.
Не испугался и даже почти не удивился. Просто ленивая мысль: вот на чём, оказывается, ещё можно погореть. Не склад ума, не знания — вкус. Глупо соглашаться, ещё глупее спорить — я просто заговорил о другом.
— Вам, я думаю, ведомо имя Элса Эрдана, царственный кор?
— Художник? Я знаю, что он в Касе, и что вы приблизили его к себе.
— Мне нравится его рисунок. Скупо, точно… трогательное такое, чуть угловатое изящество.
— А краски кричат, как торговки на базаре.
— Как у всех квайрцев, царственный кор. Кто родился в мрачной стране, любит яркие краски. Он сделал мне несколько моделей для первой партии.
— Желаю удачи, — сказал Эслан. — Стекло дорого само по себе, а стекло-рубин пойдёт по цене серебра. Думаю, вы возьмёте по две-три сотни ломбов в Тардан и до пяти за морем.
— Так дорого?
— Так дёшево, — уточнил он. — Мир болен войной, мой друг, и искусство упало в цене. Мы ценим не красоту, а власть, а власть не признает красоты.
— А вы?
— А я, наверное, уже смирился, Бэрсар. Вы были правы: мне нет места в этом котле. Когда-нибудь я просто сменю Кас на Лагар… когда это станет возможно.
— Что вас гнетёт, царственный кор? Если я способен помочь…
— Нет, — горько сказал он. — Этого не можете даже вы. Мир изменился и стал неуютен, как брошенный дом. Квайр уходит от меня — не из моих рук, а из моей души. Ваш друг и соплеменник, — он поглядел на меня и странно улыбнулся, — заколдовал его. Квайр уже другая страна — не та, что я любил и хотел для себя. И знаете, что тягостно? Он мне не безразличен. Я хочу, чтобы он процветал — пусть даже и без меня. Чтобы был славен — пусть и не под моей рукой. Я ненавижу Калата, но я не хочу, чтобы его убили…
— Это и есть ваш подарок, царственный кор?
— Да, — сказал он совсем тихо. — Отныне вы можете презирать меня. Я предаю тех, кто мне верен, и кто доверил мне свою жизнь.
— Но если вы не желаете…
— Если бы я не желал, я бы не стал говорить. Ценю ваш такт, но у вас уже нет времени, чтобы узнать все без меня.
— Значит, примерно месяц?
— Уже меньше.
— Акхон?
— Ну, сам он останется в стороне. Он недостаточно глуп, чтобы верить словам Тибайена. Недавний казначей двора, Банаф, и калары Назора и Глата.
