— Все они под наблюдением, царственный кор.
— Знаю, — с трудом улыбнувшись, ответил он, — но они члены Совета Благородных, и Совет Благородных будет на их стороне. А поскольку ваш друг и его… помощник снимут оружие, входя в зал…
— Но это же нелепо! Никто из них не выйдет из зала живым!
— Кому они нужны! Они верят, что стражу заменят людьми акхона. Я не верю. Тибайену удобнее, чтобы погибли все.
— И страна без власти сама упадёт ему в руки? Я думаю, этого не случится, царственный кор.
— Я тоже так думаю, — горько ответил он.
— Малый совет, — бросил я Дарну ещё на крыльце, и он исчез в темноте. Онар пошёл за мной. Уже не друзья — телохранители, безмолвные тени за спиною, и смутная горечь несвободы который раз шевельнулась во мне. Лишь шевельнулась, пока поднимался наверх, потому что не до того, потому что все минуты этой ночи уже сочтены.
Началась. Целых две недели украли. Рухнул мой график, все полетело к чертям, и придётся все заново обдумать в пути…
…Они появились вместе, хоть Эргис живёт вдвое дальше, чем Сибл, и Дарн, конечно, сначала уведомил Старшего Брата. Сибл был хмур спросонья, Эргис спокоен и свеж; Сибл покосился с тревогой, Эргис улыбнулся, и я тихонько вздохнул, проклятое равновесие, как это мне надоело!
— Садитесь, братья, — сказал я им. — Надо подумать. Послезавтра с утра я уезжаю. Думаю, что надолго.
— Куда? — спросил Сибл.
— В Квайр.
— Чего это вдруг?
И я рассказал им то, что узнал от Эслана.
— Больно ты распрыгался, Великий, — пробурчал Сибл, — аль дела нет? Иль поменьше тебя не найдётся? Вон Эргис — он что, без ног?
— Хоть завтра, — сказал Эргис.
И я улыбнулся тому, что самое трудное оказалось самым лёгким.
— Ты прав, Сибл. И дел полно, и люди не без ног. Просто Эргис не успеет. Пока он пробьётся…
— А Зелор?
— Огил поверит только Эргису или мне.
— Ну и черт с ним, коль так!
— А с Квайром? Страна останется без головы как раз перед войной.
— Я пробьюсь, Тилар, — сказал Эргис.
— А если он и тебе не поверит? У меня нет доказательств, Эргис.
И я не вправе сослаться на того, кто мне это сказал. Он может решить, что я просто пытаюсь поссорить его со знатью — а ведь война на носу! — и он предпочтёт рискнуть.
— Ну, ты-то пробьёшься, добьёшься и живой останешься!
— Да, — сказал я ему. — Пробьюсь, добьюсь и останусь. Это решено, Сибл.
— Ты б хоть не придуривался с Советом-то, коль сам все решил! Значит, ты хвост трубой — а тут трава не расти. Только-только выбираться начали, и нате вам: пропадай все пропадом — я пошёл! Иль на меня порешил хозяйство оставить?
— На тебя.
— А Эргиса, значит, с собой? Ну, спасибо! Другие, значит, воевать, а я горшки считать?
— Да, — сказал я ему. — Будешь считать горшки, пока не приедет Асаг. Вызывай Асага, передавай ему хозяйство — и свободен. Бери людей и уводи в лес. Эргис, проводники готовы?
Эргис спокойно кивнул.
Я знал, что у него все готово, просто опять равновесие, и надо в него играть.
— А моих, что ль, никого не берёшь? — ревниво спросил Сибл.
— Дарна и Эгона. И ещё троих до границы. Сам отберёшь.
Вот и все. Главное позади. И тревога: Сибл уступил слишком легко. Он должен был ещё возражать. Ему было что возразить.
Мы говорили о насущном, о том неотложном и неизбежном, что требовал от нас Малый Квайр, а тревога все сидела во мне. Сибл мне верен, но это верность ревнивой жены, и если он что-то задумал…
И когда, проводив их, я шёл к себе, тревога сидела внутри. Чего-то я не додумал, что-то не так.
Я забыл об этом, когда увидел Суил. Она не спала и ждала меня за шитьём, хоть знала давно, что меня бесполезно ждать, я сам не знаю, когда приду, и приду ли…
Она подняла глаза от шитья и улыбнулась.
— Ну, никак про дом вспомнил! Опять не евши, да?
— Не помню, — не хочу ей сейчас говорить. Завтра.
— Горе ты моё! Когда только поумнеешь?
— Суил! — я хотел её обнять, но она отвела мои руки.
— После!
— Что?
— После, говорю. Вот как поешь, так и скажешь.
— Что скажу?
— А что завтра хотел сказать. Ой, Тилар, ну не липни! Садись за стол.
Я сел, а она мелькала по комнате, собирая на стол, то почти исчезая, то возникая в светлом кругу; такая лёгкая, ловкая, такая моя, что я сам не верил, что смогу хоть на час оставить её.
А потом я ел, о она сидела напротив, опершись щекой на ладонь, и все смотрела, смотрела, словно уже прощалась, словно хотела насмотреться на долгие дни разлуки.
— Ну, — спросила она, — когда едешь?
— Послезавтра. Прямо с утра.
— Надолго?
— Не знаю, птичка.
И я рассказал ей то, что мог сказать — без имён.
— Доигрался, — тихо сказала она.
— Кто?
— Рават, кто ж ещё? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?
— Конечно, птичка.
И она сама потянулась ко мне.
Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути — но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зелёный обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.
Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной — ни друзья, ни враги не предъявят свои права.
Эргис уехал вперёд, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали моё раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чём думать, но путь ещё так далёк, и можно подумать о том, о чём можно думать лишь здесь — в лесу, между двух времён.
Я думал о себе — таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я ещё не скучал по сыну. Я только научился его любить. Ещё недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.
А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.
Он важно спал, завёрнутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь-в-точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он — мой сын. Моё продолжение. Часть меня.
Нет, это не было радостью — я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира — вот теперь я чувствовал страх.
