Камень был куда как хорош. Размером с детский кулачок, неправильно-круглой формы, он, казалось, дышал; его хотелось погладить — вот проведешь по нему ласково пальцем, а он в ответ отдарится стайкой солнечных зайчиков… В глубине янтаря жил свет, но не пойманный насильно, не заключенный против воли, а просто уютно обосновавшийся когда-то в наплыве ароматной смолы, да так там и оставшийся на веки вечные. Однако сейчас настроение камня было отнюдь не благодушным: он ощетинился сотнями рыжих злющих искр и гладить его стал бы только возжелавший собственной мучительной смерти.
Высокий, плотный мужчина, одетый пышнее остальных, оставил на время созерцание божественного семени и обратился к принесенному камню, разговаривая с ним как хозяин с приказчиком, который утаил изрядную сумму денег и не желает ни признаваться в преступлении, ни отдавать присвоенное добро.
— Время добрых речей прошло. Я в последний раз прошу тебя, о солнечный луч, плененный священной смолою, поделиться с великим Калима своей животворной силой. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, мы погасим твой свет, и оставим тебя во тьме наслаждаться собственным упрямством.
Янтарь ничем не ответил, но жрец все-таки попятился назад, прикрывая изрытое свежими ожогами лицо. В этот момент один из молящихся, судя по всему допущенный сюда из особой милости, тощий старик в расшитой набедренной повязке, спросил:
— Велика сила Калима и служителей его, но как же возможно погасить свет, заключенный в камне? — спрашивая, он не переставал кланяться.
— Воззри на троих, рожденных в день затмения солнца, отмеченных знаком тьмы, пожирающей солнечный лик. — и жрец указал на троих юношей. — Один из них — сын древнего рода, отмеченного многими злодействами, и достойный сын своих предков. Другой — жестокий пират, еще месяц назад мутивший воды моря Покоя. Третий же… взгляни на него, его темная кровь вопиет о злобности и нечестивости его породы! — жрец высокомерно поджал губы и продолжил, словно урок читал. — Храм вырвет их сердца, мы знаем, как попросить его об этом. Сначала у орка, и на место черного сердца ляжет слиток солнца… и если он не погаснет целиком, то еще две кровавых купели ждут его.
А ты не дурак, подумал Сыч. Устроишь слитку солнца солнечное затмение… так вот зачем я вам понадобился. Не осрамиться бы теперь.
Хватка лиан стала еще прочней, орк, распластанный как потрошеная рыба, не мог даже пошевелиться; вскоре он увидел, что в ответ на заклинания жрецов из пола вырастает побег нутана и, наклонясь, нацеливается ему в грудь. Копьевидное навершие побега при первом соприкосновении с кожей оказалось твердым, что твоя сталь, а затем, подчиняясь размеренному пению жрецов, трава начала раскачиваться, вычерчивая на груди орка длинную алеющую полосу. Капли крови, стекающие веселыми струйками, тут же оказались добычей прожорливых маленьких орхидей, похожих на крохотные ротики; невесть откуда взявшиеся, они облепили левый бок сычова тела, радуясь нежданному угощению. За последние два года Сыч привык к безнадежности своего положения, разучился жаловаться и привык просто жить — сколько осталось. Сейчас он решил, что уйдет с достоинством, не омраченным поросячьим визгом и мольбами о пощаде; но темная кровь вечно выкидывает какие-нибудь коленца, ну не может она течь спокойно. И Сыч, неожиданно сам для себя, вместо того, чтобы поосновательнее проклясть мучителей, запел. Эту песню он сложил сам, незадолго до солнечного предупреждения.
… Черна моя кровь, как пьяная ночь,
Как выдох чумного квартала,
Как сердце отца, возжелавшего дочь,
Как дочь, что отца пожелала.
Черна моя кровь, как грай воронья,
Как сны ожидающих плахи,
Как трижды клейменая честность ворья,
Как губы распутной девахи.
Черна моя кровь, как мама-земля…
Допеть эту песню до конца Сычу пришлось значительно позднее и в совсем другом месте. В храме же Калима стало в этот момент чересчур шумно и суетливо.
Орк не сразу понял, что методично вскрывающее его растение бессильно лежит на полу, срезанное под корень. А священное зерно, на которое только что молились, катится куда-то в дальний угол святилища, как детский мячик, получивший хорошего пинка. Еще через секунду он понял, что нильгайцев в зале прибавилось — появились трое новеньких, которые вели себя совершенно возмутительно.
… Кровожадную травку Хэлдар срезал эльфийским кинжалом, метнув его низехонько над полом, секундой после того, как Гай святотатственно сшиб главную святыню храма с алтаря тяжелой рукоятью ножа-мачете. Теперь главным было верно использовать полученные крохи времени.
Пока Хэлдар забирал оставшийся без присмотра янтарь и снимал со стены окровавленного орка, а Мазруван делал то же самое с другими жертвами, Гай, оказавшийся быстрее жрецов, держал в руках темно-красное зерно весьма недвусмысленным образом: так, будто собирается размозжить его об пол вдребезги. Жрецы попятились, сбились в кучку, вопия о бесчинстве и возмездии. И мольбы их были услышаны.
Эльфы из последних сил удерживали лианы, соткавшие пол и стены зала, уговаривая их поспать еще немного, но одновременно сделать их сплетение непроницаемым они не могли. Через несколько минут зеленые стены зашевелились и стали понемногу расступаться, и Мазруван, вскрикнув, указал на проникающие внутрь святилища руки — это пришли статуи храма. Совсем недавно мирно дремавшие в объятиях друг друга, привыкшие вкушать или дарить самые изысканные ласки, гибкие девы и прекрасные юноши жаждали сейчас только одного — разорвать в клочья тех, кто посягнул на их бога. Освобожденные жертвы (не исключая и зажимающего рукой ужасную рану орка) не стали ждать, пока чудо-орхидеи задушат их, и схватив ножи спасителей — Сыч не побрезговал поднять с пола побег нутана, залитый его собственной кровью — принялись расправляться с ними, забрызгивая пол цветочным соком. Жрецы по-прежнему стояли в углу зала, не двигаясь и не издавая не звука.
— Это бессмысленно! — обливаясь потом, крикнул эльфам нильгаец, обрубая лилейные руки, сомкнувшиеся у него на ноге, — их там целая армия!
— Не рассуждай! — суртонец Шой Де размахивал ножом как заведенный, проявляя немалое умение в деле нанесения непоправимых увечий; глаза его горели, ноздри сладострастно трепетали, в один миг он успевал раздавить ногой шарящие по полу такие нежные на вид смуглые пальцы, размозжить тесаком пару рук… он готов был рвать их зубами.
Словно пожалев сладкие цветочные тела, храм решил прислать им помощь. Даже слабый ребенок легко разрубит цветочный стебель, но чтобы перерубить древесный ствол, понадобится не один силач. Затрещали, застонали держащие храм секвойи, пальмы… содрогнулось все тело храма, его словно трясло от гнева; и понемногу стены святилища стали сжиматься, грозя раздавить святотатцев… потолочные же балки постепенно принимали форму гигантской руки, ее многочисленные пальцы — толстенные, узловатые ветки зашевелились, зашарили в воздухе… еще немного — и они потянутся вниз, готовые сгрести возомнивших о себе букашек и раздавить их слабые, хрусткие тельца. Уже несколько минут стоявшие неподвижно эльфы (Гай небрежно бросил зерно на пол, оно так и осталось лежать у его ног… Хэлдар оставил попытки усмирить лианы и они тотчас же принялись выбрасывать ищущие липкие петли, несколько таких уже обвили их колени) кивнули друг другу и старший властным, звенящим страстью голосом начал выпевать заклинание, призывающее на помощь силы родной стихии. Младший вторил ему, закрепляя произнесенные формулы; они вели заклятие легко, на одном дыхании; эльфы дарили воздуху часть своей жизни, дарили щедро, не раздумывая, останется ли еще хоть что-то даже от долгого эльфьего века.
