Ознакомительная версия.
— Разве я в чем-то упрекаю тебя, Годар? Разве чего-нибудь требую?
— Нет. Но ты не хочешь пересмотреть ценники, которые расставил у человеческих поступков чисто умозрительно.
— Но ведь я оплачиваю счета. Если я и требую, то, клянусь: не больше, чем с себя. Король вот решил, что чистота моего имени — цена за отказ от схватки с драконом. Он пробует шантажировать меня. Так поступают те, кто не знают моего конечного пункта.
— И каков твой конечный пункт? — спросил Годар, недобро усмехнувшись. Ибо в глубине души считал, что среди черт присущих Черной собаке Мартина, главная — чрезмерная привязанность к чистоте своего образа.
Мартин сердито бросил, покосившись на него, свою патетичную формулировку:
— Стать Человеком.
— Недурно, — заметил Годар, не скрывая сарказма. — А если этот Человек — не более как образ и подобие тебя? Неординарная личность, поднявшаяся над обществом своего времени? Разве король провинциальной Суэнии виноват, что не может разглядеть и оценить твоей высоты? Тем более, что исключительность сочетается у тебя с причудливыми поступками, когда ты не хочешь заметить, как обескураживают они идущего следом.
— Возможно, я выше других, — пылко возразил Мартин, — возможно, что у каждого — своя стартовая площадка, хоть я и думал совсем недавно, будто все мы одинаковы. Возможно, я и сейчас продолжаю думать о людях лучше, чем они того заслуживают. Но я не согласен с тем, что веры в честь, достоинство и дружбу — достояние исключительной личности. Я смог бы довести до пункта назначения любого, кто принял мой путь.
Годар стоял напротив Мартина, как вкопанный, и усмешка не покидала его лицо, хотя слова Зеленого витязя оказывали на него магическое воздействие. Их можно было повторять, как заклинания и напасти расступались, безверие и ожесточенность, огрызаясь, пятились назад — пядь за пядью. Нестерпимо занывала пустота в груди, словно прозрачное крыло встречного воздуха нечаянно сорвало запекшегося корку. Годар внимательно посмотрел в лицо Мартину — ох, если б это он, а не ветер! Но взгляд Зеленого витязя был отсутствующий…
— Суэния отвергнет тебя, как и всякое замкнутое государство, для которого самобытная личность — все равно, что раковая клетка, — сказал Годар, желая в глубине души, чтобы Мартин нашел убедительный, контрагумент. Только что Годар «защищал» короля, а теперь принялся за критику королевства. Он и сам не понимал, что с ним делается, и это в ту минуту, когда сильнее всего хотелось, чтобы Мартин протянул ему руку.
— Если государству необходимо уничтожить меня, чтобы выбраться из пропасти — пускай, — сказал Мартин с несвойственной ему горячностью, — Пусть она возьмет мои силы без остатка. — может тогда я смогу быть счастливым.
— Сегодняшнему королевству тебя не понять.
— Пусть это звучит и нескромно, но настанет время, когда Суэния дорастет до… памяти обо мне.
— А если не война, и ты не король, что ты будешь делать в Суэнии?
— Я — мелиоратор.
— Это не то, в чем можно раствориться без остатка.
— Может быть. Конечно, мне хотелось бы большего. И если честно, то я растерян от того, что предпринял король. Но думаю, я с этим справлюсь.
— Порой мне кажется, что не я, а ты — гость из будущего на этой Земле. Дай Бог, чтобы это было так, — сказал Годар со смесью скепсиса и гордости за друга. Он поймал себя на ощущении, что в его удовлетворенности от аргументов Мартина есть что-то нечестное. Не поддразнивает ли он друга, чтобы рассмотреть получше его Белую собаку? Потребность в прекрасных человеческих душах делала Годара тайным эстетствующим созерцателем. Завязывая дружбу как деликатный товарищ, он превращался со временем в утонченно-капризного деспота. Любуясь людьми, которых идеализировал, Годар позволял себе диктовать поправки, которые хотел бы внести в пленивший его образ.
С Мартином дело обстояло сложнее. Все поправки, которые Годару хотелось бы внести в образ друга — еще до конца не сложившийся, не понятый, не только не прибавляли тому красоты и добра, но и создавали угрозу его счастью. Ибо с каждым новым поворотом дела или разговора Годар обнаруживал, что счастье и высота Мартина не там, где он думал намедни. А между тем его нелицеприятные комментарии смущали Мартина, сбивали того с толку. Слишком близко принимал Зеленый витязь к сердцу чьи-либо аргументы.
Поймав себя на мысли, которая посещала его в Скире и о которой он почему-то забыл как раз тогда, когда должен был лишь виновато помалкивать, а именно: с Мартином нельзя говорить, как с другими — играючи, не задумываясь о воздействии сказанного, Годар измучился от угрызений совести за то, что наговорил другу уже после своего ужасного падения. Выходит, что встряска не отучила его от досаждающих привычек. А еще получалось, что Годар невольно продолжал, но затухающей, оскорблять Мартина недоверием…
Зачем ему нужно было постоянно выманивать для созерцания Белую собаку Мартина, если он верил в ее живучесть? Неужели Мартин прав — неужто он снова и снова решает один и тот же вопрос? Кроме того, оказалось, что Черная собака Мартина Аризонского заключает в себе вовсе не те черты, наличие которых препологал Годар. Чистота и самоусовершенствование занимали Мартина лишь как средства к куда более серьезным и достойным целям. Аризонский верил в Человека вместо Бога, — может в этом его пресловутая Черная собака? Но разве можно считать изъяном чистосердечную веру?
Чем больше приглядывался Годар к контуром Черной собаки Мартина, тем естественней становились краски мира, потому что кроме оправы, к которой он подбирал темные стекла, не было в его руках никакого другого материала. И Годар был искренне рад, когда открыл, что Черная собака друга, вероятно, так крохотна, что не стоит трудиться обнаружить ее невооруженным глазом. Но радость затопила очередная волна угрызений совести, накрывшая его на сей раз едва ли не с головой. Как же он не понял Мартина, сказав ему, будто шут Нор имитировал еще и двойника его Черной собаки! Нор имитировал Белого двойника, все остальное было грязной клеветой — без просветов в виде раздувания соломинки до бревна. То, что Годар принял к сведению бесталанную игру шута, целиком покоилось на его совести. И пока это было так, пока Годар находил в своем сердце прегрешения против Мартина, — он, как ему чувствовалось, был недостоин идти рядом с другом. Как ни хотелось ему получить настоящее прощение от Мартина, Годар знал — душа его не примет незаслуженного. Порой Мартин принимался хвалить его как прежде, и Годар сникал, потому что еще не пришло время. Он ждал признания, как манны небесной, но когда ловил на себе ободряющий взгляд Мартина, незаслуженная радость перерождалась вскоре в приступ звериной тоски, ибо не мог он позволить себе обмануть друга еще раз — обмануть хоть в самом малом.
Ознакомительная версия.
